Любовь – кибитка кочевая

Весна в этом году пришла в Смоленск поздно. Таборные измучились, глядя в низкое, сумрачное зимнее небо, из которого весь март падало и падало холодное крошево, и, казалось, конца-края этому не будет. Цыгане уже всерьез интересовались у старой Стехи, не грядет ли конец света с вечными холодами, та полусердито бранилась:

– С ума посходили, голоштанники?! Конец света – это когда гром гремит и небо пополам разваливается, а оттуда ангелы с серафимами высыпаются и сам Господь на них сверху падает со своим престолом золотым в обнимку! А это что? Так, снежок с неба… Скоро кончится.

– Где же скоро-то, пхури,[43] а? – уныло спрашивали цыгане. – Апрель на носу, а все по сугробам на Конной прыгаем… Так ведь и июль наступит…

– А наступит – значит, такое на вас, жуликов, наказанье божье наслано! И на меня, старую дуру, с вами вместе! Вам что – есть нечего? Или водку всю в городе выпили? Нет?! Ну, так допивайте, пока можно, и Бога не гневите! Будет вам весна вскорости… На той неделе ростеплеет. Истинную правду говорю, драгоценные, – позолотите ручку!

Цыгане грохнули хохотом и до самого вечера вспоминали Стехино гадание. Но то ли старая цыганка знала какие-то древние приметы, то ли просто удачно попала со своим пророчеством – через пять дней снежные тучи уползли за Днепр, выглянуло теплое, яркое солнце, и по городу побежали ручьи. Потемнели и просели, словно обмятое тесто, сугробы на улицах и площадях, загомонили в голых, влажных ветвях деревьев птицы, в прозрачном синем небе без конца орали, носясь над крестами церквей, вороны, на реках и речушках, пересекающих город, вспух серый лед, через неделю он треснул, и по черной весенней воде поплыли величественные льдины. Не успел закончиться ледоход, а косогоры уже чернели протаявшей землей, из которой на глазах лезла молодая трава и желтые пупырышки мать-и-мачехи. Цыгане бродили по городу с шальными глазами, без шапок, в распахнутых кожухах, подставляя грудь свежему ветру, растирали в пальцах набухшие почки верб и берез, втягивали носами влажный, теплый воздух и, встречаясь друг с другом, улыбались и мечтательно обещали: «Скоро, морэ… Вот уже скоро…»

Тронуться с места должны были сразу же, как в степи вылезет трава: лошадям нужен был подножный корм. Солнце стояло в небе, не заслоняясь ни одним облачком, вторую неделю, упругие зеленые стебли и листья росли как на дрожжах, выбираясь из-под заборов, камней и куч мусора, деревья покрылись золотисто-зеленой дымкой. И в один из вечеров дед Корча вышел из дома на крыльцо, посмотрел на небо, на землю, на толпу цыган, молча стоящих во дворе, и, пряча в бороде улыбку, сказал:

– Что ж, ромалэ… Будем трогать помаленьку. Завтра собираемся, а послезавтра – с богом, в дорогу. Да хозяевам заплатить не забудьте, черти, не то другой зимой не впустят!

Когда дед закончил свою речь, цыгане заорали от восторга так, что из соседних домов повыскакивали их русские обитатели, уверенные, что в таборе начинается очередной скандал. Но цыгане уже мчались по своим дворам, истошными воплями призывая жен:

– Эй, Глашка! Симка! Нюшка, дура! Живо узлы вяжите, бесталанные! Послезавтра едем!

На другой день цыганская улица кипела. Во всех дворах полоскались вывешенные на веревках для уничтожения зимнего духа одеяла, на крыше жарились подушки и перины. Женщины носились по дворам с посудой, начищая медные сковородки, оттирая закопченные в печи котлы, всюду шла стирка, уборка перед отъездом, проветривание и сборы. Мужчины сидели по сараям, проверяя упряжь, осматривая кибитки: почти в каждом дворе стояла, задрав оглобли, как руки к небу, старая колымага, под которой озабоченно копошились отец семейства с сыновьями. Застоявшиеся в конюшнях лошади чувствовали радостную суету людей, призывно ржали, молотили копытами в стойла, угрожая разнести их в щепки. Повсюду бегали дети – голоногие, в грязи до колен, с перьями от подушек и ранними цветами в волосах. Жители Смоленска, проходя через бурлящую, как вода в котле, улицу, поглядывали через заборы на цыган и добродушно посмеивались:

– Оживели, черти копченые… Вон как по дворам гоняют! Как чуть пригреет – так им уже и не сидится, вот ведь кровь бродяжья… Завтра ни одного цыгана в округе не останется!