Любовь Лафайета

Карета Сегюров остановилась в конце улицы Сен-Флорантен, на углу сада Тюильри: дальше было не проехать. При виде толпы гувернёр нахмурился и принял озабоченный вид, однако его воспитанники, семнадцатилетний Филипп и четырнадцатилетний Жозеф, предвкушали веселье. Два лакея шли впереди, прокладывая дорогу, но против улицы Руаяль гувернёр велел всем остановиться: разумнее остаться здесь, ровно посередине, тем более что на фейерверк лучше смотреть издали.

На крыльце особняка, обращенного фасадом к площади, стояли дамы, которым не хватило места на балконах и возле окон; они негромко переговаривались, кутаясь в шали: хотя день 30 мая 1770 года выдался жарким, послезакатный сумрак принёс с собой прохладу. От крепкого запаха духов у Филиппа слегка кружилась голова; он украдкой рассматривал дам, боясь показаться нахалом, и с досадой понял, что среди них нет ни одной знакомой.

Слева темнели кроны деревьев в саду Тюильри, отделённом от площади стеной и рвом с каменной балюстрадой. Справа тёмная клоака шоссе, проложенного меж Елисейских Полей, извергала из себя подозрительную публику: вызывающе одетых женщин и недоброго вида мужчин, скрывавших нижнюю часть лица под платком.

Ровный гул голосов взорвался воплями радости, когда в небо с шипением взвились первые шутихи, рассыпавшись тучей искр. За ними последовали ещё и ещё: светящиеся пучки, вертящиеся огненные кольца, жужжащие спирали… Каждый залп приветствовали одобрительными криками и рукоплесканиями, дети визжали от восторга, самых маленьких отцы сажали себе на шею, чтобы им было лучше видно, какая-то старушка в чепце простодушно ахала, показывая на небо пальцем. Филипп тоже, не отрываясь, смотрел на эту огненную феерию, отражавшуюся в тёмных водах Сены, а Жозеф вместе со всеми кричал: «Ура!»

Финальный букет выпустили слишком рано, он смешался с предыдущими ракетами; ошмётки шутих упали прямо на «Храм Гименея», который мгновенно вспыхнул. В толпе послышались смех, улюлюканье, возгласы разочарования. Часть зевак ещё пялилась на догорающую декорацию, а большинство уже потянулось на улицу Руаяль, чтобы поскорее добраться до балаганов. Им навстречу пробирались две пожарные кареты, которые провожали насмешливыми замечаниями.

— Всё, finita la commedia, — сказал гувернёр. — Скорее к карете.

Он сильно нервничал, и юноша, обернувшись в последний раз на площадь, понял причину его тревоги: плотные кучки негодяев в масках специально затрудняли продвижение, тесня приличную публику; у кого-то уже срезали кошелёк, вскрикнула дама — у неё сорвали с шеи ожерелье… Филипп рванулся к ней на помощь, хотя при нём не было шпаги, но один из лакеев, ни говоря ни слова, обхватил его за плечи и увлёк за собой.

Кучер с лакеями, торопясь, стали разворачивать карету — вот чёрт! Как нарочно! Позади, на улице Руаяль, уже творилось нечто невообразимое. Устремившись в это бутылочное горлышко, люди, ничего не видя в темноте, натыкались на брёвна и камни, разбросанные возле строящейся церкви Святой Марии Магдалины, и падали в не засыпанные канавы. Под напором всё прибывавшей толпы воры, сбитые с ног, валились поверх своих жертв, давя их собой и задыхаясь сами. Понявшие опасность попытались вернуться назад, но сзади всё напирали и напирали. Крики ужаса и боли метались в тесной каменной клетке из домов; плакали дети, которых топтали ногами, пронзительно кричали потерявшие их матери; кто-то отчаянно молотил кулаками в наглухо закрытую калитку; мужчины половчей карабкались на заборы, груды камня и щебня, цепляясь за любой выступ.

До особняка Сегюров оставалось не больше ста метров, быстрее дойти пешком. Подгоняемые гувернёром, мальчики бежали по узкому тротуару, чувствуя спиной надвигающуюся людскую волну. В окошках застрявших экипажей белели перепуганные лица; люди протискивались между карет, спасаясь от смертельной давки. Они лезли на козлы, на крыши, их отпихивали, они падали под ноги лошадям…

Истошные вопли раненых сливались с лошадиным ржанием, треском разрываемой обшивки, звоном бьющегося стекла…

— Ах боже мой, вы живы! — Маркиза де Сегюр спустилась по лестнице навстречу сыновьям, едва они вошли в вестибюль. — Что происходит? Неужели бунт?

Жозеф с возбуждённо блестящими глазами принялся рассказывать, размахивая руками; выслушав, мать отправила его спать и приказала горничной подать ему отвар мелиссы. Филипп пожелал ей доброй ночи и тоже пошёл к себе: нужно поскорее записать увиденное в дневник, пока впечатления не поблёкли, а детали не стёрлись из памяти. В голове уже роились рифмы, готовые выстроиться строчками звучных стихов…

— Как хорошо, что мужа нет в Париже. — Маркиза встревоженно прислушивалась к шуму с улицы. — Он непременно бросился бы унимать беспорядки, и одному Богу известно, чем бы это кончилось… Но, право, что за нелепая идея устроить праздник в таком неудобном месте! — обернулась она к гувернёру. — И вы говорите, там не было никакой охраны?

— От улицы Сент-Оноре шёл отряд городской стражи; его, должно быть, отозвали с бульваров. Я думаю, порядок скоро будет восстановлен.