Любовь Лафайета

Дамы вскрикнули, начался переполох. Упавшего обступили со всех сторон, но обер-камергер, напротив, просил всех отойти, чтобы дать королю воздуху; кто-то пытался открыть окно; д’Айен послал лакея за врачом. Лафайет так и остался на своём месте, растерявшись и не зная, что ему делать. Король по-прежнему был без сознания; несколько слуг подняли его и понесли в его покои. Д’Айен пошёл следом; госпожа Дюбарри поспешно удалилась. Кое-кто выскользнул из замка, чтобы разнести новость по Версалю, но большинство придворных оставались в столовой, перешёптываясь между собой. Толпа расступилась, пропуская королевского хирурга с несессером. Прошло ещё какое-то время; часы на каминной полке пробили восемь. В столовую спустился д’Айен, поискал глазами Лафайета, удовлетворённо кивнул и сделал ему знак следовать за собой. Они молча вышли из замка и, скрипя гравием, направились к решётке сада, за которой ждала карета.

— Немедленно отправляйся в Париж, а оттуда сразу в Мец, где стоит твой полк, — сказал д’Айен, когда лакей поднял подножку и захлопнул дверцу. — Сейчас заедем ко мне, я дам тебе твой патент и напишу письмо, которое ты вручишь моему кузену (и твоему командиру) князю де Пуа для передачи маршалу де Бройлю. Король, возможно, заболел. Третьего дня на охоте он повстречал похоронную процессию; покойница умерла от оспы. Не дай бог, чтобы эта зараза… Короче, сделай так, как я сказал.

Поднявшись в кабинет, герцог в присутствии Жильбера набросал записку жене о том, чтобы она ни в коем случае не приезжала к нему в Версаль, письма кузену и маршалу. Спрятав их за обшлагом рукава, Лафайет вскочил в седло и поскакал в Париж; впереди ехал слуга, освещая им дорогу факелом.

* * *

Король всю жизнь боялся оспы; стоит ли удивляться, что именно она свела его в могилу. Его тело, так долго предававшееся пороку, теперь превратилось в наглядное его изображение: отталкивающее, покрытое струпьями и издающее невыносимое зловоние. Он исповедался, попросив прощения у своего народа, которому служил недостойным примером. У одра раскаявшегося грешника, сменяя друг друга, дежурили его дочери — старые девы, воплощение добродетели. Когда освобождённая душа наконец-то покинула бренную оболочку, все три тоже заболели, успев, однако, довести до конца последнюю интригу: госпожу Дюбарри ночью увезли под стражей в монастырь Понт-о-Дам, опечатав её бумаги. Наследника не подпускали к умирающему; дофину Людовику и его су-пруте Марии-Антуанетте лишь издали показали полутруп с распухшим и почерневшим лицом, начавший разлагаться ещё при жизни. Десятого мая 1774 года, около четырёх часов пополудни, лакей в синей ливрее задул свечу на парапете балкона, выходящего на Мраморный двор Версальского замка.

Обер-камергер герцог Бульонский вышел из королевской спальни в комнату «Ой-де-Бёф» и громко объявил: «Король умер, да здравствует король!» Услышав эти слова, дофин испустил вопль отчаяния. К нему уже спешили придворные, чтобы приветствовать нового короля. Графиня де Ноайль, обер-камерфрау Марии-Антуанетты, присела перед двадцатилетними супругами в глубоком реверансе и первой назвала Людовика «ваше величество». «Какое тяжкое бремя! И меня ничему не учили! — горестно воскликнул король поневоле. — Мир рушится!» А его жена вздохнула: «Господи, защити нас, мы воцарились такими молодыми!»

Тем временем слуги, завязав лица платками и надев перчатки, положили покойника в двойной гроб и засыпали известью. Ночью его вывезли в охотничьей карете в усыпальницу Сен-Дени, кружной дорогой. Весь траурный кортеж состоял из двух карет: в одной ехали герцоги д’Омон и д’Айен, в другой — королевский духовник и священник из Версаля. Замыкали процессию полсотни конных гвардейцев.

Лафайет оторвался от письма своего тестя, сообщавшего ему эти подробности. Сухое и деловое, оно составляло резкий контраст с письмом Сегюра. Узнав о смерти Людовика XV, Филипп бросился в Версаль, обливаясь слезами, и что же? Вместо траура он встретил там веселье. Двор не живёт вчерашним днём, а день сегодняшний казался ярким солнечным утром: молодость (и неопытность) королевской четы внушала надежды очень многим…

Задумавшись о превратностях судьбы и о людском непостоянстве, Жильбер не сразу разглядел постскриптум, а когда прочёл, то вскочил, словно ужаленный:

«Возможно, тебя уже известили, но я всё же примерю на себя роль архангела Гавриила: у госпожи д’Айен есть основания полагать, что твоя жена беременна».

* * *

Лафайет получил отпуск только в сентябре. Он уже знал, что беременность Адриенны завершилась несчастливо; он всячески утешал жену в своих письмах, но она отвечала, что окончательно успокоится, только когда увидит и обнимет его.