Любовь моя

Люди, одиноко и мужественно переносящие боль внутри себя, как правило, заканчивают болезнью или ранней смертью. А ведь кому-то — если даже не себе — они, возможно, еще нужны. По мне так пусть отплачутся и дальше твердо идут по жизни. Но каждому свое. Я уважаю сильных женщин, но молюсь Всевышнему, чтобы он помогал им полностью не погружаться в боль утраты. Правда, в этом вопросе я все же больше уповаю на сочувствие и заботу близких людей, а не на Бога. Знаешь, в наш просвещенный век Он… как-то не вяжется в сознании.

— Выплеснула свое негодование? Успокоилась? — спросила Инна у Ани без иронии, даже с долей сочувствия.

— Выслушай меня. Не убудет от тебя, — попыталась Жанна объясниться с Аней. Но Инна опять опередила ее.

— Жанна, я могу на корню погубить пафос твоего светского и религиозного благоговения и благонравия. Повернем колесо истории вспять и перенесемся назад лет эдак на… сто пятьдесят. Мне почему-то вспомнились из учебника истории лиссабонские ужасы тысяча семьсот пятьдесят пятого года. Видно, зацепили они меня тогда. Сохранились сведения о том, что город пережил землетрясение, цунами, огненную лавину, бандитизм, каннибализм. Треть жителей погибла, были разрушены все церкви, а бордели остались невредимыми! И люди не закрыли глаза на этот факт. Не вытанцовывалось в их сознании религиозное объяснение. Не нашли они в этом странном явлении промысла Божьего. И в их мышлении произошел надлом. Они, может быть, впервые «надели правильные очки» и задумались о том, что не карающая рука Бога наказала их за грехи, а физические природные явления стали причиной тех бед. Природа «во всей красе» продемонстрировала им свою власть и указала границы человеческие, — со злым удовольствием внесла Инна свою лепту в религиозные сомнения Жанны. — Может, поэтому этот век отодвинул богословие и занялся наукой?

— Да-а… зрелище на любителя. Благодарю за предоставленную возможность мысленно лицезреть наглядный пример. Только твое заявление — «ни ладушки, ни складушки». Извини, но он не показательный, недостаточно убедительный и неудачный! Ты его ошибочно истолковываешь. В твоих рассуждениях много слабых мест, — запротестовала Жанна, не зная как ответить сокурснице. — И вряд ли это ответ на мучающий всех вопрос.

— Кажется, Мережковский писал, что мир спасет не Бог-Отец, не Святой Дух, а Мать. И истово верующий в Бога Достоевский считал, что женщина спасет мир, что она более сакральное существо, чем мужчина, — заметила Инна. — Меня бесит религиозный миф об изначальной греховности человека и его ничтожности, особенно в той части его, где говорится о зачатии и деторождении. Мол, в грехе рождаемся, в грехе умираем. Вместо возвеличивания женщины-матери, святоши втоптали ее в грязь. Они разучились видеть в ней божественное начало. Женщина дает жизнь, а церковники ее в великие грешницы записывают, мол, женское тело, ее лоно, несет в себе зло и грех. А мужчина не грешен «посещая» его? Все с ног на голову перевернули. Как можно эту часть жизни, на которой собственно жизнь держится и продляется объявлять дьявольщиной и грехом? Природа не наделила человека способностью к бестелесному зачатию. Все вопросы к ней, то есть к Богу. По их получается, будто чуть ли не всё, что мы делаем — грешно. Один хороший друг как-то сказал мне: «Женщины живут нами, мужьями и детьми. Для себя редко. Мы, мужчины, в постоянном неоплатном долгу у матерей и жен».

— Греховность грозит перевернуть во мне все понятия и представления, которые я для себя считала незыблемыми, — продолжила ерничать Инна. — Всё у святош хитро продумано. Ни в чем неповинными людьми трудно управлять. Они самодостаточны. А если человек заведомо грешен, вот тут-то всё и упрощается. Этим пользовался Сталин. И светская власть частенько брала церковные методы себе на вооружение: придумывала невыполнимые законы и указы — особенно на местах, — создавала невыносимые условия и тем самым заставляла честных людей их нарушать. Так кое-кому легче было наживаться. И никто не мог им помешать. Если только наверху дознаются. Если захотят. А помнишь, что в начале перестройки творилось?! — зло и презрительно покривила губы Инна. — И вот опять религию на щит поднимают. Церковь снова стремится слиться с властью, чтобы влиять на нее и богатеть. Еще один хомут на шею народа? Церковь — может, я и ошибаюсь — соблюдала нейтралитет в семнадцатом, и в сорок первом не больно-то поддерживала народ. Он сам в себе Бога хранил. А эта ее фраза «Любая власть от Бога» во времена перемен звучит очень даже двусмысленно. И власть Гитлера? Нет у меня к церкви доверия. Она только запугивает людей, потому-то я без всякого почтения отношусь к священникам. Церковники держится на неспособности простого народа их оспорить.