Любовь на темной улице

— И не подумаю, покуда не получу обратно мои триста франков, — сказал он, больнее сжимая ей руку.

— Если ты меня не отпустишь, — сказала она, — я позову полицию.

Метнув в нее разгневанный взгляд, он выпустил ее руку, размахнувшись, дал ей звонкую пощечину.

— Да тише вы, тише, — сказал отец Муму, наблюдавший за этой сценой с каким-то мрачным интересом. Он встал. Муму, охваченная эгоистическим чувством собственного несчастья, вообще не обращала внимание на то, что происходит.

Человек в черном костюме и испанка стояли рядом, очень близко друг от друга, они тяжело дышали, и на лицах их было написано удивление, словно нанесенная только что пощечина порождала какую-то новую, неожиданную проблему в их отношениях и они никак не могли решить, что же им теперь в таком случае делать, что еще предпринять.

Молодой человек, поблескивая своими белоснежными зубами под тонкой полоской усиков, снова замахнулся.

— Одной вполне достаточно, — крикнула женщина, подбегая к отцу Муму, надеясь найти у него защиту. — Месье, — обратилась она к нему, — вы видели, как он меня ударил.

— Здесь плохое освещение, — ответил старик, даже в своем горе он, повинуясь инстинкту, не желал связываться с полицией. — К тому же в этот момент я отвернулся, смотрел в другую сторону. Тем не менее, — сказал он молодому человеку, который с угрожающим видом надвигался на испанку, — хочу напомнить вам, месье, что избиение женщины в определенных правоохранительных органах считается очень серьезным преступлением.

— Я отдаюсь под вашу защиту, месье, — сказала женщина, заходя за спину старика.

— Не беспокойтесь, — презрительно сказал человек в черном костюме. — Я не стану больше ее бить. Она не достойна моей вспыльчивости. Я хочу только одного — пусть вернет триста франков.

— Что можно сказать о человеке, — сказала испанка, укрывшись за широкой спиной Банари-Коинталя, — который покупает даме цветы, а потом требует, чтобы она вернула ему потраченные на них деньги?

— Чтобы все было предельно ясно, — сказал человек с усиками, — позвольте мне сказать, что я никогда не покупал ей ни цветочка. Когда я вышел в туалет, она сама взяла букет фиалок из корзины продавщицы, а когда я вернулся, та потребовала от меня заплатить за цветы триста франков, если я не желаю скандала, и я…

— Прошу вас, — сказал старик, вдруг невольно выражая интерес к этому случаю. — Все это сбивчиво, бестолково. Не будете ли любезны, не начнете сначала, все по порядку, может, тогда я смогу вам чем-то помочь.

Тиббел мысленно выражал старику благодарность за его стремление внести ясность в возникшую ситуацию, ибо без этого ему придется не спать всю оставшуюся ночь и вспоминать ту череду событий, которая привела к полуночной погоне и расправе. Тиббел никогда в своей жизни ни разу не ударил женщину и даже не мог себе представить, что он на такое способен, тем более за какие-то триста франков, то есть всего за шестьдесят центов на американские деньги.

— Позвольте мне восстановить весь ход событий, — сказал человек в черном костюме, стараясь опередить испанку, не дать ей рассказать свою версию, не позволить этой негодной женщине замутить чистый источник истины. — Так вот. Я увидел ее в баре. Она сидела, поджидая клиентов.

— Я никого там не поджидала, — горячо возразила она. — Я шла домой из кинотеатра и остановилась, чтобы выпить кружку пива в баре и отправиться спать.

— В конечном счете, — нетерпеливо продолжал человек в черном костюме, — ты ничего не имела против, чтобы я тебя взял.

— Никто меня не брал, — стояла на своем испанка.

— Послушай, если мы будем здесь уточнять термины: взял не взял, пригласил не пригласил, — то проведем на этой улице всю ночь до утра.

— Я позволила тебе заплатить вместо меня за кружку пива, — сказала женщина. — И мне нет никакого дела до того, каким грязным способом ты это интерпретировал.

— Но ты еще позволила мне заплатить триста франков за букетик фиалок, — сказал он.

— Да, я позволила тебе сделать такой жест, свойственный галантному кавалеру, — высокомерно ответила она. — В Испании именно так поступают все истинные джентльмены.

— Ты также позволила мне усадить тебя в мой автомобиль, — сказал человек в черном костюме, — потом ты позволила себе возбудить меня поцелуем в губы.

— Ну, знаете ли, — драматичным тоном возразила испанка, поворачиваясь к отцу Муму. — Это явная, вдохновенная ложь.

— Нет, это не ложь, — сказал человек в черном костюме. — Если это ложь, то что же это такое? — Резким жестом руки он, ухватившись за кончик накладного воротника, сорвал его с шеи. Поднес его к глазам месье Банари-Коинталя.

Старик, наклонившись, смотрел на него в упор своими подслеповатыми глазами.

— Что там? — спросил он. — Здесь ужасно темно. Ничего не видно.

— Губная помада, — сказал человек в черном костюме. — Вот, смотрите. — Взяв старика за руку, он подвел его поближе к зажженным фарам. Оба они низко наклонились перед ними, чтобы как следует разглядеть его воротничок. Месье Банари-Коинталь выпрямился.

— Да, никаких сомнений, это губная помада, — вынес он свой вердикт.