Любовь одной актрисы

В последнем сражении пятеро выживших выходили на арену вместе с разных концов. Иногда кто-то из победивших умирал от ран еще до последнего боя. Такое случалось нередко.

Загремели барабаны. Стражники, которые находились тут же, в закутке перед ареной, внимательно следили, чтобы обреченные не поубивали друг друга раньше времени. Действительно, атмосфера была та еще… Кто-то ругался, кто-то молился и плакал, просил у кого-то прощения, один здоровенный раб со зверской, перекошенной шрамом мордой мерно стучал кулаком по шершавой каменной стене, не замечая, что пачкает стену кровью. В его глазах все было уже давно мертво, и они загорались жизнью только в момент, когда ему удавалось перерезать кому-нибудь горло.

Барабаны загремели громче, скрипнула решетка, поднимаясь вверх.

– Бежать по команде. Побежите раньше – стрела воткнется в голову, – сухо сказал один из стражников, подхватывая первого несчастного под локоть и толкнув его к отмеченной мелом точке.

Раб, молодой, тощий, с проглядывающими ребрами, весь какой-то несуразный, сутулый, дрожал. Его губы тряслись, он всхлипывал. Ноги подкашивались, и он бы осел на пыльную землю, если бы стражник его не поддержал.

Его оппонент, стоящий у другой линии разметки, был крепким, невысоким мужиком, обросшим черной колючей бородой так густо, что, казалось, она начинала расти прямо от глаз. Оголенный торс был мощным и настолько крепким, что, казалось, его и стрела не прошибет. Он хмуро и уверенно ждал сигнала, и ни у кого даже не было и мысли о том, что он не переживет первый бой.

– Шаг вперед! – рыкнул стражник.

Рабы послушно шагнули вперед, выходя на арену. Гул, свист, выкрики на мгновение оглушили их. Выкрикивались ставки – на тощего парня не ставил никто.

– В ногу! Триста!

– А я говорю – в голову! Пятьсот!

– Копьем!

– Мечом!

– Секирой!

– Кинжалом! – пискнул кто-то, но его писк потонул в презрительном мужском хохоте.

– Так он тебе и возьмет кинжал… Пилум, пятьсот пятьдесят!

Песчаники, расположившиеся на первых рядах, тоже делали ставки, но тихо, почти интеллигентно, предпочитая передавать сообщения через слуг и рабов.

Барабаны ускорились, и в этот самый момент стражники подали сигнал. А попросту – взревели «Вперед!» и ткнули тыльными сторонами копий в спины рабов.

Никто не ожидал, что сутулый тощий раб кинется под ноги бородатому мужику еще у старта, собьет его и пнет ногой в самое нежное мужское место. Сутулый визгливо зарычал, целясь охающему от боли сопернику пальцами в глаза. Преуспел, быстро, как хищный хорек, стряхивая чужую кровь с пальцев. Метнулся к оружию, не обращая внимания на вопли бородатого раба, который, катаясь по куче алых тюльпанов, зажимал лицо ладонями. Схватил, даже не выбирая, длинную тонкую шпагу и, подбежав к врагу, который еще находился в шоке от боли, несколько раз наугад ткнул острым гибким кончиком в горло, далеко отставив руку, чтобы противник его не достал.

Бородатый раб дернулся несколько раз в куче цветов и затих.

Сутулый, обнажив в оскале белые и частые, как у грызуна, зубы, смотрел на труп с превосходством. С длинной шпаги густо капала кровь, которая, впрочем, тут же сливалась с растоптанными красными бутонами.

Над ареной повисла тишина – жители Песков и сами песчаники старательно подсчитывали проигрыш. Несколько радостных взвизгов победивших быстро схлопнулись – за такое проявление радости при всеобщем горе можно было и в зубы получить.

Стражники опомнились быстро. Спустя пару минут труп уже унесли, притом заносили его через тот же закуток, в котором ждали своей участи остальные.

Акатош молча смотрел на окровавленное тело, которое тянули за ноги, небрежно, как набитый мусором мешок. Ему бросилась в глаза черная борода, усыпанная желтой пыльцой. Красный бутон цветка зацепился за ухо покойника, несколько стеблей набились в сандалии. Казалось, что озорные дети подшутили над уснувшим на поле отцом и украсили его цветами. Только вот узкие маленькие ранки на горле, из которых еще с пульсацией билась кровь, да черный зев глаза говорили о другом.

Акатош закрыл глаза, стараясь взять себя в руки. Запах крови раздражал, нервировал, сожаление смешивалось с раздражением и даже злостью. Он не понимал, не воспринимал миропорядок песчаников. Его практически выворачивало от необходимости подчиняться, от того, что волю людей тут сминают, как ненужную бумагу. Он смотрел на лица тех песчаников, которых было видно отсюда, из его закутка. Смотрел и не понимал, замечая нетерпение, радость, удовольствие от зрелища, жажду крови…

Ему пришлось многое пережить, многое научиться ощущать заново, прежде чем он понял, что разрушение – всего лишь злобное и бессильное проявление слабости. Никто не имеет права убивать – эта истина запечатлелась у Акатоша настолько объемно, ярко, что идти против нее для него было кощунством. Он, бывший бог огня и ярости, уже давно принял это, и принял с благодарностью к той, кто эту истину ему открыл. И теперь он испытывал горечь, глядя, с каким удовольствием люди повторяют его ошибки.