Любовь, опять любовь

До домика Жюли около трех миль. Сара не торопилась, так как уже навалилась жара. Асфальт присыпан розовой пылью, такая же пыль на стволах и листьях деревьев. Листья вялые, обвисшие, дождя не было давно. Солнце поднялось над холмами, залило красные стволы сосен красным светом, исчертило землю тенью. Жюли окружал скупой, суровый пейзаж, несравнимый со щедростью лесов Мартиники, пропитанных тяжелым, наркотическим цветочным ароматом. Здесь резко пахло тимьяном, майораном и сосной. Асфальт закончился. Сара продолжала путь по дороге, которой пользовалась Жюли, размышляла о том, что отделяло ее от женщины, жившей восемьдесят лет назад. Горячий воздух уже обжигал кожу и носоглотку. Возле развалин домика трудились двое рабочих, поправляли стулья и убирали мусор после вчерашнего концерта. На пустую сцену напрашивались суровые древние драмы. Казалось, сейчас выскочит на нее пролог в маске, возвестит начало представления, в ходе которого злой рок преследует обреченных, а античные боги сварливо торгуются, словно базарные торговки, выжимая друг из друга все новые льготы для своих протагонистов. Интересно представить себе такой торг из-за Жюли между Афродитой и Афиной. Сара обошла домик, опутанный проводами и обвешанный динамиками, воображая общение богинь как разговор двух школьных училок, обсуждающих нерадивую ученицу. «Могла бы намного лучше, если бы приложила хоть капельку усердия». Но если Жюли не жрица богини любви, то кто она? Ей присуща безжалостная соблазнительная женственность, сразу распознаваемая женщинами и за версту ощущаемая мужчинами, отметающая и подавляющая всякие соображения морали и порядка — сильный аргумент Афродиты. Но почитайте ее дневники… Так кто же она?

«Послушай меня, Жюли, — обращается она сама к себе лет этак за девяносто до того солнечного утра, в которое Сара топчет пыль у развалин ее каменной хижины, направляясь к реке. — Если ты допустишь в сердце свое любовь к этому человеку, то окажешься в еще более затруднительной ситуации, чем с Полем. Ибо это не милый мальчик, видящий себя лишь отраженным в твоих глазах. Реми — мужчина, несмотря на то, что он младше тебя. С ним развернутся, расцветут все твои женские способности, откроется возможность реализовать себя как женщину. А потом? Разбитое сердце — это бы еще ничего, с этим ты уже жила. Но разбитая жизнь… Опомнись, Жюли, пока не поздно».

Но она не опомнилась.

Какая, которая из Жюли говорит:

«Не воображай, милая моя, что, коли ты предпочтешь любовь, тебе не придется расплачиваться за этот выбор»?

Но явно не дочь Афины пишет вот это:

«Сочиняй свои песенки. Малюй свои картинки. Но это не жизнь женщины. Предпочтешь влачить этуне-жизнь? Сбежишь в пустыню?»

А вот и река с ее порогами, разливами и размывами, и скамья, сооруженная городскими службами для желающих по- размышлять о печальной судьбе Жюли. И кто-то уже размышляет. Генри. Поникшая поза позволяет предположить упадок сил и отток эмоций. Уставился перед собой, а приближения ее не заметил не вследствие глухоты, но в результате оглушенности звуком. В ушах его затычки наушников, к карману тянется провод. То, что он слушает, не имеет к Жюли никакого отношения. Слух Сары воспринимает какую-то мелко-жестяную дурь, ее перекрывает вопль самки какого-то зверя, вероятно, кошки, хвост которой кованым штурмовым башмаком придавил мощный «зеленый берет». Сара улыбается, подсаживается к нему, соблюдая высокоморальную дистанцию. Генри выдирает пробки из ушей, сует руку в карман и раздавливает масскультуру нажатием пальца.

— Зачем ты не сказал мне о любви, пока не взял мою? — выпевает он фразу Жюли на какой-то попсовый мотивчик, Саре совершенно неизвестный.

Генри откинул голову и издал протяжный волчий вой.

— Я лаю на луну, я тешу сатану; нечаянно я выпил белену, — прокомментировала Сара, мило ему улыбнувшись.

— Браво, браво. Как раз в точку.

— Вы тут всю ночь продежурили, Генри?

— Почти.

— Но вы же знаете, что все будет в порядке.

— Мы запишем в тетрадке: все будет в порядке. Натурально, знаю, но верить в это упрямо отказываюсь.