Любовь по-французски

Это раскаяние и смирение мужа, купленное такой дорогой ценой, не радовало ее, – как женщина она слишком страдала от его измен. И все же, чувствуя приближение кризиса, глядя на его мутные глаза, лихорадочные движения и понимая, что его обуревают страсти, которые он не способен обуздать, она испытывала бешеное желание вытолкать его на улицу и скорее получить обратно расслабленным и инертным. Тогда она своими кроткими руками будет лепить из него, как из податливого теста, все, что ей вздумается. Она сознавала всю свою женскую непривлекательность – цвет лица у нее был свинцовый, кожа жесткая, кости широкие. И она утешала себя только сознанием, что, после того как ласки прелестниц приведут ее красавца мужа в полное изнеможение, она будет делать с ним что захочет.

Впрочем, Фердинанд быстро старел; у него появился ревматизм; к сорока годам всяческие излишества обратили его в руину. Помимо своей воли он остепенялся год от году.

После работы над «Озером» супруги приняли решение работать всегда вместе. Правда, они еще скрывали это от посторонних, но, затворившись в своей мастерской, они работали вдвоем над одним и тем же полотном – создавали картину сообща. Фердинанд с его мужским талантом был инициатором, организатором – он выбирал сюжет и намечал общие контуры картины. Адель была исполнительницей, ее чисто женский талант уступал ему место там, где необходимо было проявить мощность и напряженность.

Первое время Фердинанд оставлял за собой большую часть работы; из самолюбия он позволял жене помогать ему только в той части работы, которую считал менее ответственной. Но его расслабленность все увеличивалась, день ото дня он становился все беспомощнее в работе. И он сдался – предоставил жене смело вторгаться в его творчество. В силу необходимости с каждым новым произведением ее доля работы все увеличивалась, хотя в ее планы вовсе не входило подменять работу мужа своей. Адель хотела одного: чтобы имя Сурдиса, которое было и ее именем, не обанкротилось бы. Она билась за то, чтобы удержаться на вершине славы, о которой она начала мечтать еще девушкой в уединении Меркера. Она была человеком, не способным нарушить данное обещание. Коммерсант должен быть честным, считала она, – нельзя обманывать покупателей, картины должны сдаваться в назначенный срок.

Вот почему она была вынуждена заканчивать работу в спешке, доделывать все недоделки, оставляемые Фердинандом. Когда он впадал в бешенство от сознания своего бессилия, руки его начинали так дрожать, что кисть выскальзывала из них; тогда он отступался, и ей приходилось самостоятельно заканчивать картину. Но она никогда не зазнавалась, она всегда уверяла его, что она только ученица и лишь выполняет его задания и указания. Она все еще преклонялась перед его талантом, она непритворно восторгалась им. Инстинкт подсказывал ей, что, несмотря на тот упадок, в котором он находился, он все же оставался главой их союза. Без него она не могла бы создавать такие большие полотна.

Ренекен, от которого, как и от остальных художников, супруги скрывали истину, недоумевал, наблюдая со все возрастающим изумлением за этой медленной подменой мужского темперамента женским.

Он не мог сказать, что Фердинанд на плохом пути, ведь он неустанно творил, но творчество его развивалось в такой форме, которая не была ему присуща вначале. Его первая картина, «Прогулка», была преисполнена живой, яркой и остроумной непосредственности, а в последующих произведениях все это постепенно исчезло; теперь они расплывались в каком-то месиве неуловимой изнеженности и жеманности. Эта манера, может быть, и не была лишена приятности, но становилась все более и более банальной.

И в то же время это была та же рука, по крайней мере Ренекен мог бы в этом поклясться, до такой степени Адель со своим виртуозным мастерством восприняла манеру письма своего мужа. Она обладала способностью в совершенстве изучить технику других художников и в точности воспроизводить ее.

К тому же в картинах Фердинанда появился какой-то неуловимый привкус пуританизма, буржуазной корректности, которая не могла не оскорблять старого Ренекена. Прежде он восторгался тем, что талант его юного друга гибок и чужд банальности, теперь он приходил в бешенство от натянутости, преувеличенной стыдливости и чопорности в его живописи.

Однажды в компании художников он раскричался, будучи не в состоянии сдерживать себя дольше:

– Этот чертов Сурдис становится притворщиком… Кто из вас видел его последнее полотно? Что, у него крови не осталось в венах, у этого парня? Девки его вымотали! Увы! Это вечная история! Позволяют съесть себя без остатка какой-нибудь мерзавке… И знаете, что бесит меня всего больше? То именно, что работает он по-прежнему мастерски, великолепно! Можете смеяться надо мной сколько вам угодно! Я был уверен, что он кончит мазней, бесформенной мазней падшего человека… Но ничего подобного. Как будто бы он нашел автомат, который работает за него с аккуратностью машины – пошло и быстро. Это – гибель! Он конченый человек, так как неспособен на ошибки в искусстве.