Любовь по-французски

– Мне удалось скрыть смерть моей возлюбленной от служащих гостиницы, но для этого пришлось прибегнуть к таким уловкам, какие под стать настоящему убийце. И по сию пору не могу вспомнить обо всем этом без содрогания. Меня ни в чем не заподозрили – поверили, что моя подруга уехала рано утром. Не хочу рассказывать подробности о страшных часах, проведенных мною у ее тела, которое я запер в сундук. Коротко говоря, я проявил незаурядную ловкость и даже бальзамирование тела сумел устроить так, что никто этого не заметил. Правда, моим действиям благоприятствовала суета, обычная в большой гостинице, – в толпе суетящихся людей чужие дела никого не занимают и каждый чувствует себя относительно свободно; в моих обстоятельствах это оказалось весьма кстати. Потом еще было долгое путешествие и всяческие затруднения на границе, которую мне, благодарение небу, все-таки удалось благополучно пересечь. Это поразительная история, сударь, уверяю вас! Домой я вернулся бледным и исхудавшим до неузнаваемости.

Проезжая Вену, я купил у одного антиквара каменный саркофаг, некогда составлявший часть какой-то знаменитой коллекции. У себя дома я мог делать все, что угодно, – никому и в голову не приходило ни интересоваться моими намерениями, ни удивляться количеству или размерам багажа, который я привез с собой из Италии.

На саркофаге, в который были заключены обернутые покрывалом останки обожаемой мною женщины, я собственноручно высек надпись «Адората» и крест.

Однажды ночью, приложив невероятные усилия, я сам вытащил саркофаг на соседнее поле и закопал его там, запомнив это место, известное мне одному на целом свете. Потом каждый вечер я в одиночестве ходил туда молиться.

Так прошел год… Однажды мне пришлось поехать в Будапешт. Я вернулся лишь два года спустя, и вообразите мое отчаяние, когда я увидел, что на месте, где хранилось бесценное для меня сокровище, высится какая-то фабрика!

Я обезумел от горя и думал о самоубийстве. Но однажды вечером наш кюре, зайдя ко мне в гости, рассказал, что, когда копали яму для фундамента фабрики, в земле обнаружили саркофаг некоей христианской мученицы эпохи римского владычества, которую звали Адората, и что эту драгоценную раку перенесли в нашу скромную деревенскую церковь. В первую минуту я чуть было не рассказал кюре всю правду, но тут же одумался, поняв, что в церкви я буду иметь возможность видеть мое сокровище сколько захочу, и промолчал. Любовь подсказала мне, что моя обожаемая возлюбленная была вполне достойна почестей, которые ей оказывались. Я и сейчас считаю, что она заслужила их своей необыкновенной красотой, удивительной прелестью и безграничной любовью, которая, может быть, и стала причиной ее смерти. Она была добра, кротка и благочестива, и я непременно женился бы на ней, если бы смерть нас не разлучила. Итак, я предоставил события их естественному ходу, и любовь в моей душе постепенно переросла в благоговение.

Моя любимая была возведена в ранг преподобной. Потом ее причислили к лику блаженных, а еще через пятьдесят лет – канонизировали. Я ездил в Рим, чтобы присутствовать на торжественной церемонии; это было самое прекрасное зрелище, какое мне довелось видеть в жизни!

После канонизации моя возлюбленная вознеслась на небо. Я был счастлив, как ангел в раю, и, полный возвышенного и в то же время какого-то странного ликования, поспешил сюда, чтобы молиться перед алтарем святой Адораты…

Тут маленький щеголеватый старичок удалился со слезами на глазах, стуча по земле своей палкой с коралловым набалдашником и повторяя: «Святая Адората! Святая Адората!..»

Тень

Это было незадолго до полудня. Впереди я увидел тень. Но, к моему удивлению, она не отбрасывалась ничьим телом, а двигалась одна, сама по себе.

Она скользила вперед, косо распластываясь по земле. Достигнув тротуара, она внезапно переламывалась надвое, а минуя стену, сразу выпрямлялась во весь рост, словно бросая кому-то вызов, – быть может, солнцу, – ведь ничто не заслоняло ей мир. Я пошел следом за тенью, – она как раз поворачивала в какую-то совсем пустынную улочку, – и мне почудилось, будто она не без колебания свернула в нее.

Но не пора ли описать эту тень, вернее, ее силуэт?

Известно, что всякая тень непрестанно меняет свои очертания – то словно худеет, непомерно вытягиваясь в длину, то, напротив, сплющивается настолько, что становится похожей на бочонок. Одинокая тень, о которой я рассказываю, в наиболее стойких своих очертаниях являла собой силуэт стройного молодого человека: вдруг мелькал кончик уса или вырисовывался изящный профиль.