Любовь против (не)любви

Так и понеслось — её хватало не на всё, на что должно было хватать хорошую мать. Её дети были накормлены и одеты не хуже других, и учились тоже не хуже других, а на то, чтоб лучше всех — её просто не хватало. И разобраться, что у кого из них в голове и на сердце, тоже не выходило — потому что какое там сердце, учиться надо. Время есть? Полы помой. В магазин сходи, картошку почисти. Чтоб к моему приходу ужин был. Гулять? А уроки все сделаны? К семинару завтрашнему всё прочитано? Всё выучил, что тебе нужно было?

Она понимала, что дети постоянно о чём-то думают — своём, и ничего с этим не поделаешь. Дети не могут разделить с ней её трудности… а почему, собственно? Могли бы. Но Наталья вышла замуж, как сейчас понимала Катерина — при первой же возможности. И съехала. Мальчишки тоже выросли и разбежались, но — всё же время от времени требовали внимания и участия, и сами по себе, и когда у них появились свои дети.

И как же, как же они там без неё?

Эта мысль просто пронзила Катерину в один из одиноких вечеров — Жиль сообщил, что будет завтра, ненадолго, а сегодня пусть Кати не скучает и спит без него хорошо и крепко. И пусть не засиживается над книгами слишком долго и не думает лишнего.

Вот с этим последним было сложнее всего — не думать лишнего.

Второй год она уже в этом мире, она уже его часть. Проросла, зацепилась. Она отвечает за людей — не просто за троих детей, и даже не за целый класс, но — за маленькую область. Она изучает такое, что ей дома и присниться не могло. Она полюбила необыкновенного мужчину — дома таких просто не бывает. Всё… хорошо?

В неё было крепко вбито — хорошо не бывает. А если вдруг показалось — так это ненадолго. И ни в коем случае нельзя рассказывать о своём счастье, и показывать своё счастье — потому что. У всех вокруг плохо, чего ты своим счастьем им в глаза тычешь? Катерина очень хорошо помнила, как однажды мама выговаривала соседке Томочке прямо этими словами — мол, спрячь свой шалый взгляд и не смотри так ни на кого, ну подумаешь, влюбилась, с кем не бывает? И что, замуж зовет? Нет? Вот, то-то. И нечего радоваться, пока не позовёт. Да и когда позовёт — тоже. Кроме тебя, это и не касается никого, радости твои. Через пару месяцев Томочка пришла к маме, чтобы та договорилась в ведомственной поликлинике об осмотре у хорошего гинеколога — тот мужчина оказался женатым, выявилась беременность, и с ней вроде как что-то было не так, с той беременностью. Томочка рыдала, мама жалела её и обещала договориться. И вроде бы договорилась, и Томочка едва ли не всю беременность пролежала на сохранении, но потом родила девочку, и было ей с той девочкой да без мужа очень тяжело — потому что девочка болела, и Томочка не выбиралась из больничных, и толком работать и зарабатывать не могла. А мама вздыхала и повторяла — вот, а ведь она говорила Томочке, что нечего на того мужика голову заворачивать, только та не слушала, а теперь что? Теперь ничего.

Но такая Томочка, как понимала теперь Катерина, была маме понятнее, и с такой было проще, чем со счастливой и упрямой.

А здесь что? Хорошо — бывает? И ничего за это не будет?

Правда, память то и дело подсовывала Кэт Торнхилл — которая и пожить-то толком не успела. Дурочку Дороти, которая осталась жива, но — всё равно что умом тронулась. Мэри, дочку кухарки Петрониллы. Ещё вспоминались какие-то истории о несчастной женской судьбе, и все они говорили — нет, здесь так же. Здесь тоже нужно терпеть, рожать с риском не подняться больше, и обслуживать мужчин. Заботиться.

Впрочем, ей-то достался заботливый! Чтобы в родном мире да вот в такой дом поселил — это кем же такой мужчина должен быть? И судя по всему, с доходами у него проблем нет. И он готов тратить те доходы на неё, Катерину, и на их будущую жизнь…

Дурная мысль скакала дальше — хорош, красив, богат. Принят при дворе. И уж наверное, на него положила глаз не одна здешняя девица. И кто знает, что там, где ему нужно бывать по службе, и кто там, и не желают ли они, чтобы о них тоже позаботились, и чтобы их взяли в жёны?

О нет, Жиль был безупречен. Он всегда отзывался, когда она, подумавши какую-то очередную нехорошую мысль, хваталась за зеркало и звала его. И если она его просила — то приходил своими теневыми путями, тёмными и страшными. Она однажды попросила показать ей — он честно показал, из комнаты в комнату. Было очень страшно, но в целом — терпимо. И он — всю жизнь вот так? Нет, лучше лишний раз не просить. Перетерпеть.

Он не мог понять — отчего она беспокоится. И даже когда он заявился домой раненый, тоже не мог понять — пустяки же, право слово. Ага, дело житейское. И так и не сказал, кто его — враги, еретики или, может быть, братец. И Виаль не сказал — покачал головой и ответил, что, мол, не нашего с вами, мадам, ума то дело, потому что дело государственное, и господин Жиль сам разберётся. Он умеет, поверьте.

Он умеет. Надо поверить. Это было очень сложно — поверить. Поверить, что и с ним всё хорошо, и с ней, и он разберётся, и она может спокойно делать что-то своё.