Любовь в холодном климате

– Нет, дорогая, один. Он носит повязку на глазу, чтобы придать себе зловещий и завлекательный вид. Никто не знает, как сильно я ненавижу баронов. Всякий раз, как о них думаю, чувствую себя в точности королем Иоанном[72].

– Но, Седрик, я не понимаю. Как он мог забрать вашу мебель?

– Как он мог? Как, в самом деле? Увы, он это сделал, вот все, что я могу сказать. Мой ковер Савонри, мой севрский фарфор, мои сангины[73]

, все мои сокровища пропали, и я, призна́юсь, от этого чувствую себя подавленным. Потому что хотя они и не могут сравниться по качеству с тем, что я вижу каждый день вокруг себя в Хэмптоне, человек очень сильно привязан к собственным вещам, которые он сам выбирал и покупал. Должен сказать, что Буль в Хэмптоне – лучший из всех, что я когда-либо видел – даже у нас в Шевре нет такого Буля. Просто великолепный. Вы были у нас с тех пор, как мы начали чистить бронзу? О, вы должны прийти. Я научил моего друга Арчи, как отвинчивать детали, отчищать их нашатырным спиртом и поливать из чайника кипятком, чтобы они сразу высыхали и не оставалось никакой влаги, от которой они зеленеют. Он занимается этим целый день, и, когда заканчивает, бронза сверкает, как пещера Аладдина.

Этот Арчи был славным красивым мальчиком, водителем грузовика, которого Седрик нашел с его сломавшимся автомобилем у ворот Хэмптона.

– Только между нами, моя дорогая, когда я его увидел, это был удар грома. Что самое сладостное в любви, так это то время, пока человек еще не выяснил, что представляет собой Герой.

– И также, – съязвила я, – пока Герой не выяснил, что собой представляет тот человек.

Арчи теперь навсегда забросил свой грузовик и переехал жить в Хэмптон, чтобы выполнять там отдельные поручения. Леди Монтдор восприняла его с воодушевлением.

– Как услужливо, – повторяла она, – как умно со стороны Седрика подумать о том, что он может нам пригодиться. Седрик всегда делает такие оригинальные вещи.

– Но я полагаю, – продолжал Седрик, – что вы, наверное, сочтете этот блеск бронзы более отталкивающим, чем когда-либо, Фанни. Я знаю, вам нравится, когда комната сияет чистотой, тогда как я люблю, чтобы она излучала богатство. Вот в чем мы расходимся в настоящее время, но вы изменитесь. Ваш вкус по-настоящему хорош и когда-нибудь он окончательно сформируется.

Это правда, мой вкус в то время, подобно вкусу других молодых особ, которых я знала, серьезно относившихся к своим домам, предпочитал протравленную или расписанную красками мебель с большим количеством белого и обивку в пастельных, радостных тонах. Французская мебель, с ее тонко выточенными декоративными элементами (которые Седрик называл бронзой), ее четкие линии и совершенные пропорции были в те дни далеко за пределами моего разумения, а вышивка в стиле Людовика XIV, которой было много в Хэмптоне, казалась мне темной и удушливой. Я искренне предпочитала веселый мебельный ситец.

Слово, которым перемолвился Седрик с миссис Хизери, имело превосходные результаты, и даже леди Монтдор не выказала признаков презрения к чаю, который поспел как раз к ее приходу. В любом случае теперь, когда она вновь была счастлива, она сделалась гораздо благодушнее в отношении стараний «малых сих» вроде меня.

Ее внешность все еще заставляла меня невольно вздрагивать, хотя пора бы уже было привыкнуть к ее сияющей улыбке, порывистым движениям и бледно-голубым кудрям, несколько редеющим на голове, но не безобразно, а как младенческие кудряшки. Сегодня она была без шляпы, а ее волосы фиксировала лента из шотландки. На ней были простые, но хорошо сшитые серые жакет и юбка. Войдя в залитую солнцем комнату, она изящным, стремительным, феноменально гибким движением скинула жакет, открывая пикейную блузку и совершенно девичью талию. Тогда как раз стояла теплая весенняя погода, и я знала, что они с Седриком часто принимают солнечные ванны в специально спроектированной им беседке, в результате чего кожа у нее довольно неприятно пожелтела и выглядела так, словно ее требовалось вымочить в растительном масле, дабы она не потрескалась. Ногти покрывал темно-красный лак, и это изменение было к лучшему, поскольку прежде они были бороздчатыми и не всегда чистыми. Старомодные кольца из посаженных в ряд огромных бриллиантов, оправленных в золото, которые прежде так чопорно украшали ее одеревенелые пальцы, сменились квадратными бриллиантами в окружении изумрудов и рубинов-кабошонов, бриллиантовые серьги тоже поменяли форму, приняв очертания ракушек, и еще больше бриллиантов сверкало в паре брошей у ее шеи. Соня выглядела сногсшибательно.

Но хотя внешность у нее так сильно изменилась, личность осталась той же самой, и за сияющей улыбкой («сыр!») последовал прямой и резкий взгляд.

– Это ваш ребенок так ужасно шумит, Фанни?

– Да. Он обычно не плачет, но его беспокоят зубки.

– Бедняжка, – вздохнул Седрик, – а он не может сходить к дантисту?