Любовь — всего лишь слово

На званые вечера, которые любил закатывать мой отец, приходили политики, люди искусства, ученые и спекулянты. Большинство из них презирало моего предка, а он частенько напивался, рвал на себе крахмальную сорочку и лил шампанское на волосатую грудь, и это его (одного из всех присутствующих) страшно веселило. Однако же все окружающие льстили ему, потому что многим был нужен Вальтер Мансфельд и многие его боялись. Я думаю, что в глазах многих мой отец был выскочкой и головорезом. Но его предприятие имело колоссальный оборот, а того, кто шел против него, он уничтожал. Его любимое присловье состояло из двух, по-видимому, единственных известных ему латинских слов: «non olet»[69]. Нет, и в самом деле деньги определенно, не пахли!

Мать все реже и реже появлялась на отцовских званых вечерах. Чаще всего у нее перед этим начиналась мигрень, и ей приходилось ложиться в постель. В этих случаях ее с неповторимым шармом замещала «тетя Лиззи», красивая, молодая, сопровождаемая вожделенными взглядами. Иногда на вечере были обе женщины. На них были самые что ни на есть дорогие платья и украшения. С этими украшениями дело обстояло так: в день званого вечера отец повелевал доставить драгоценности из своего банковского сейфа, после его окончания он забирал их себе, и на следующий день они отправлялись назад в его стальной шкаф. Драгоценности не принадлежали ни той, ни другой женщине — мой отец лишь иногда украшал их ими.

Так думал я.

Так думали многие.

Лишь позже, в ходе уголовного расследования в связи со смертью главного прокуриста Яблонского, выяснилось, что «тетя Лиззи» тоже имела доступ к банковскому сейфу отца и все полномочия…

5

В тот день, 1 декабря 1952 года, у меня в школе было много уроков, и я возвратился домой только около двух часов. Мне бросилось в глаза, что перед нашими воротами стояло несколько черных автомобилей, а сами ворота были открыты. Я пошел по щебеночной дорожке к дому. И здесь дверь была распахнута. В холле сновали туда-сюда незнакомые мужчины. Наш слуга господин Виктор стоял у лестницы, которая вела на второй этаж, и даже глазом не повел, увидев меня.

Странно, но я сразу же заметил, что Рубенса уже не было на его месте. Что все это значит? С портфелем в руках я остановился и стал глядеть на мужчин, деловито расхаживающих туда-сюда по библиотеке, гостиной и кабинету отца. Прошла пара минут, прежде чем господин Виктор вышел из оцепенения и сказал высокому стройному седовласому мужчине:

— Вот он.

После этого мужчина подошел ко мне и приветливо спросил:

— Ты Оливер Мансфельд?

— Да.

— Моя фамилия Харденберг. Я комиссар уголовной полиции.

— Из уголовной полиции?

— Ты не бойся. Я…

— Но мне страшно! — воскликнул я. — Что здесь делается? Что случилось?

Он молчал.

— Господин Виктор! — воскликнул я.

Слуга тоже молчал, а молчаливые мужчины продолжали сновать по холлу, салону и кабинету отца.

Комиссар улыбнулся.

— Поставь сначала свой портфель.

Я бросил его на пол, на толстый смирнский ковер.

— А теперь сядем у камина, я тебе все объясню.

Мягко, но настойчиво он подвел меня к холодному камину, где мы сели в громадные, старинные, роскошные кресла с высокими спинками.

— Где моя мама? Где папа? Что это за люди?

— Я как раз и собираюсь все тебе объяснить, — мягко сказал Харденберг. — Не волнуйся, пожалуйста. Что случилось, то случилось. Тебе потребуется мужество, мальчик. В некоторых ситуациях нужно смотреть правде в глаза, как бы больно…

— Господин комиссар, — сказал я, — но что же все-таки случилось?

Он пожал плечами (хороший человек; было видно, как все это было ему неприятно и как тяжело ему было объяснять мне, ребенку, все, что случилось) и сказал:

— Они сбежали, мой бедный мальчик.

— Кто сбежал?

— Твой отец, твоя мать и фройляйн Штальман. По-моему, ты ее зовешь тетей Лиззи.

— Потому что мне приходится ее так звать.

— Приходится?

— Мой отец сказал, что иначе он надает мне оплеух. А как они сбежали?

Харденберг затянулся своей сигарой.

— Не смотри на меня так! Я тут ни при чем! Твой отец снял деньги со всех своих банковских счетов, забрал все свои ценные картины, все украшения тети Лиззи и твоей матери, потом все они трое сели в его самолет и з-з-з! — Он как-то неуверенно повел рукой.

— Куда?

— В Люксембург. Это здесь, под боком. Мы опоздали. Они уже приземлились в Люксембурге. Это моя вина. Я допустил ошибку. Я отпустил твоего отца. Сегодня утром после первого допроса.

— Я не понимаю.

— Ты знаешь, что его главный прокурист найден мертвым?

— Да. Я как раз встал и собирался в школу, когда моему отцу сказали об этом по телефону. Он сразу же поехал на завод.

Вдруг я замечаю, что у меня дрожат колени:

— Ради Бога, скажите, ведь мой отец не убивал господина Яблонского и не потому сбежал?

— Господин Яблонский совершил самоубийство. Твой отец лишь постарался, чтобы пистолет и некоторые бумаги исчезли, а смерть выглядела, как убийство.

— Откуда вы знаете?

— Много людей работали много часов подряд, чтобы установить это. Мне трудно тебе это объяснить. Но это так.