Любовничек

Гришина комната уже успела пропахнуть его запахом, мерзким и едким запахом молодого козла. Чужой запах, особенно запах чужого мужского тела, всегда раздражал меня. Я никогда не жил в общежитиях и с ужасом вспоминал убогую казарму, где провел месяц военных сборов, – там запах не очень чистых мужских тел достигал трудновыносимой концентрации. Эта нелюбовь к чужим ароматам и служила, очевидно, гарантией моей гетеросексуальности: если сам по себе вид голого мужчины в одной постели со мной меня ничуть не смущал, что подтверждали несколько удачных групповух, то вот запах чужой мужской плоти, особенно не очень чистой, действовал на меня совершенно антисексуально (это открытие относится все к тем же немногочисленным коллективным экзерсисам). Короче говоря, от мысли, что с этой вонючкой придется какое-то время возиться и тут, а потом в городе поддерживать нормальные отношения, меня передернуло.

- Может, виски выпьем, пока я переодеваюсь? За встречу?! – он уже разливал питье в стаканы, одной рукой стряхивая с себя рубашку. Обнажилась безволосая грудь, и это зрелище породило во мне новую волну раздражения, смешанного с брезгливостью.

- С радостью! – я взял стакан и залпом выпил его, тайно надеясь, что полегчает.

Гриша отбросил рубашку в угол и, к моему ужасу, начал снимать шорты. Я углубился в изучение этикетки. Гриша в это время разделся, причем догола, ибо под шортами никакой нижней одежды не обнаружилось.

- Смотри, клевая же татуировка! – похвастался он, и я вынужден был обозреть его рыхлую розовую задницу с прыщами и идиотской татуировкой. Я, если честно, не большой любитель бани и общих душевых, а потому голый парень рядом меня несколько озадачил. Гриша же, похоже, даже не задумался о том, нормально ли его поведение, неуклюже натянул купальные шорты и взялся за свой стакан.

- Ну, за встречу! В городе мы как-то мало общались, хоть тут… А то мне про тебя много чего рассказывали, – Гриша с преувеличенной многозначительностью посмотрел мне в лицо и стукнулся стаканом о мой стакан.

Меня слегка передернуло от такого вступления. Кто и что ему мог рассказать, и, что самое неприятное, что и кому он пересказал и с какими комментариями – даже думать об этом не очень хотелось.

- Да уж, да уж…- промямлил я и вновь приложился к стакану.

Виски было дешевое и теплое, а потому неприятно пахло сивухой. Или это я уже все вокруг воспринимал в негативных тонах? Не удивительно: необходимость слушать неприятного человека, дышать его испарениями и пить теплую зловонную алкогольную жидкость создала труднопередаваемое словами ощущение мощнейшего дискомфорта.

Застольный разговор все-таки потек, но главным образом Гришиными стараниями.

- Я же буквально перед отлетом губернатора видел! – многозначительно сообщил Гриша и с нескрываемой гордостью посмотрел на меня. В его глазах так явно читалось ожидание заинтересованности и восторга с моей стороны, что я почти мгновенно сориентировался и выдавил необходимые слова:

- Да что ты? И что старик, весел и бодр?

Больше от меня ничего не требовалось. Юный щелкопер мгновенно взвился под облака, и на меня нескончаемым потоком полились малозначительные и совершенно ненужные мне факты и сплетни со зловонной и скучной областной политической кухни.

Я уже много лет не работал журналистом и вспоминал это время с удивлением и даже какой-то брезгливостью. Гриша же переживал пик звездной болезни, и в данном случае это совершенно не образное выражение, как оказалось.

Передо мной сидел светящийся от собственного величия сопляк, искренне полагающий, что его писанину не только читают серьезные люди, но даже и учитывают ее при принятии решений. Он верил, что случайные кивки в коридоре и несколько вымученных слов, сказанных ему на бегу «великими мира сего», возносили его до каких-то там высот жизни, придавая его собственной фигуре особое значение и смысл.

В другой ситуации я громко расхохотался бы ему в лицо, но при сложившемся положении вещей мне приходилось униженно поддакивать, и всякий раз, когда Гриша небрежно говорил что-то вроде: «Ну, та моя статья про отставки в правительстве…», я, делая понимающее лицо, мямлил: «Да, ну конечно!»

Мой принудительный собеседник был моложе меня, и, как это ни печально признавать, в чем-то походил на меня в начале моей собственной карьеры. Более того, местами я с ужасом узнавал себя, молодого и борзого, и становилось мне страшно. Боже мой, а как бы я повел себя в такой ситуации? Черт знает, растрезвонил бы всем вокруг? Или попытался быть джентльменом? Но с какой стати? Джентльменство – оно или врожденное, или возникает с годами, от размеренной и сытой жизни.