Любовник

Да, в Иерусалим. Что это вдруг в Иерусалим? Но был ли у меня другой выход? Куда я мог поехать? Где мог я укрыться, пока не утихнет гроза? Ведь все данные мои записаны в анкетах у рыженькой, а машину, наверно, ищет этот двужильный офицер. Мог ли я вернуться в дом бабушки, я — бросивший оружие дезертир, которого ждет арест?

Не думаете же вы, в самом деле, что я мог вернуться к вам, жить с вами, стать чем-то большим, чем любовник, — членом семьи. Разве такое возможно?

И почему не следовать своей судьбе, раз уж она так складывалась? Ведь главное было сделано — из пустыни я выбрался, границу Эрец-Исраэль пересек. На мне был черный костюм, цицит, шляпа, я уже привык к этой одежде, к запаху пота прежнего ее хозяина. У меня отросла борода, и меня не пугала необходимость закрутить пейсы. «Моррис» выкрашен в черный цвет. Его не узнать. Почему бы не продолжить эту авантюру?

Деньги, которые ты дал мне, Адам, кончились, надо было как-то пережить этот тяжелый период, дождаться, пока исход войны не будет предрешен или пока она не закончится. Почему бы религиозным не принять меня? Мне казалось, что они очень подходят для этого. По крайней мере судя по их посланцам, которые крутились по пустыне. Видно было, что есть кто-то, кто заботится о них.

Обо всем этом я думал во время моего ночного пути. Еду при бледном свете луны, которая постепенно исчезает, проезжаю через южные поселки, доезжаю до Шфелы,[60]

стараюсь не гнать — экономлю бензин. Я не знал даже, какое было число, а тем более о том, что происходит в мире.

И так осторожно, в темноте, я выехал на шоссе, ведущее в Иерусалим. Иногда я оставлял главное шоссе и сворачивал на боковые дороги, ехал по ним некоторое время, чтобы сбить с толку, если меня преследуют. Смотрю на ночной гористый пейзаж, слышу стрекот кузнечиков. Я еще не бывал в Иерусалиме, с тех пор как приехал в страну. Слишком был занят всеми этими делами — бабушкой, адвокатами, наследством и вашей любовью. И когда я на рассвете въехал в город, печальный, с мешками песка, наваленными у домов, грязный и безлюдный, только издерганные бойцы гражданской обороны бродят по пустынным улицам, — я был потрясен его необычной, тяжелой красотой, трепет охватил меня. И при въезде в город, словно знак свыше, кончилась у меня последняя капля бензина. Я оставил машину на одной из улиц и пошел разыскивать их.

Найти их было нетрудно. Они жили в районах, расположенных недалеко от въезда в город. Ранние пташки, они сновали по улицам с корзинами в руках, спеша за утренними покупками. Мужчины и женщины. Шел мелкий дождь, и пахло осенью. Совсем другая жизнь. Открываются магазины. Повседневные хлопоты, запах свежего хлеба. Тут и там собираются кучки людей, тихо секретничают о чем-то. На стенах странные плакаты, некоторые ободраны.

Я бреду за ними, следую за черными каплями, которые постепенно сливаются в черный поток спешащей куда-то толпы, ага, вот она куда спешит — в глубь религиозного квартала. Когда я увидел большие штреймлах[61] из красноватого лисьего меха, я уже знал, что цель моя достигнута — никто не найдет меня здесь.

Одна компания стояла на углу улицы. Я подошел к ней, чтобы завязать беседу. Они сразу же определили, что я не из ихних. Может быть, из-за формы бороды, из-за характера стрижки, а может быть, по каким-то внутренним признакам. Их я не мог обмануть. Сначала они были напуганы: неизвестно кто заявился к ним, да еще в военное время, переодетым в их платье. Я сказал им тихо:

— Можно мне побыть с вами немного? — Не рассказал, что я прибыл прямо из пустыни. Сказал: — Я только что из Парижа.

Они посмотрели на пыль и песок, покрывавшие мою одежду и обувь, и ничего не сказали. Слушают молча мои путаные речи. Наверняка подумали, что я сумасшедший или еще что-нибудь. Но, к их чести, надо сказать, что они не постарались отделаться от меня, наоборот, поддерживая меня слегка под руку, участливо повели потихоньку по переулкам и дворам (а я тем временем все говорю, рассказываю о себе) к большому каменному дому, напоминавшему муравьиное гнездо, — что-то вроде ешивы или школы, — завели в одну из комнат и сказали:

— А теперь расскажи все сначала.

Сперва я путался, перескакивал с события на событие. Рассказываю заплетающимся от усталости языком о бабушке, потерявшей память, и о машине, которую я готов предоставить в их распоряжение. Постепенно из всей этой путаницы стала вырисовываться история, от которой я уже не отступал. Но так же, как и при ночном допросе того офицера, о вас я не сказал ни слова. И опять я увидел, с какой легкостью мне удается вычеркнуть вас из моего прошлого. Они привели какого-то бородатого еврея, блондина с совершенно нееврейским лицом, заросшим бородой и пейсами, который заговорил со мной по-французски с прекрасным парижским произношением, начал проверять правдивость моих рассказов о Франции. Спрашивает о парижских улицах, о кафе, о сортах сыра и вина, о названиях газет. Я отвечал на беглом французском с точными подробностями. Дух Божий снизошел на меня.