Любовник

Я сказала: «Идем, будешь моим любовником», потому что не хотела, чтобы он сделал мне больно. Но все-таки было больно, невозможно было остановить его. Хватит, пусть прекратит сейчас же, сладкий мой, ой, мамочка. Невозможно остановить его. Вот, вот оно. Я наверняка опередила всех девчонок. Если бы Тали и Оснат знали! А это хорошо. Прямо мечта, ужасно приятно внутри, и это плавное движение. Все ужасно серьезно. И вдруг он начал стонать, как старик, как будто внутри его сидит кто-то другой. Вздыхает, бормочет что-то по-арабски… Даже не понять, хорошо ему или плохо…

— О чем ты думаешь?

— Ни о чем.

— Не может быть, всегда о чем-то думают.

— Ну хорошо, о старухе.

— Что о старухе?

— Она, наверно, умерла за это время.

— Сколько ей лет?

— Больше девяноста. Вот бы мне прожить столько.

— Он обидел тебя?

— Кто?

— Директор…

— Это был директор?.. Нет, не обидел. С чего мне обижаться? Только испугался ужасно.

— Испугался?

— Да, прямо напугал он меня…

— Когда папа дал тебе ключ от дома?

— Он мне не давал его.

— Но ведь был у тебя ключ сегодня.

— Это мой ключ…

— Твой?

— Я сделал себе ключ, когда он посылал меня сюда взять сумку. Когда я увидел тебя в первый раз…

— Давно это было…

— Да.

— Зачем?

— Просто хотел, чтобы был у меня ключ.

— Но для чего?

— Просто так…

— Из-за меня?

— И из-за тебя тоже.

— Из-за кого еще?

— Ну хорошо, только из-за тебя.

— Но ведь тебя могут посадить за это.

— Ну и пусть… Кто-то вошел.

— Нет!

— Прислушайся хорошенько… Их там несколько…

— Так одевайся побыстрей… Я спрячу тебя… Это папа и мама, а может быть, и еще кто-то.

Адам

Лежит себе, расслабившись, поперек широкой кровати, дремлет, голова покоится на груде подушек, яркий утренний свет иерусалимского лета заливает комнату. Звуки музыки — веселый марш. Ноги ее подгибаются на пороге, она крепко хватается за меня. Не думал, что на нее так сильно подействует вид его длинной бороды, длинных пейсов, и эти кисти цицит, небрежно высунувшиеся из-под рубашки, и шапка из рыжего лисьего меха, полеживавшая на столе, у телефона.

— Что произошло? — шепчет она.

Он открыл глаза, смотрит на нас, все еще лежа, мягкая улыбка появляется на его лице, словно он испытывает удовольствие, видя, как она потрясена, словно вся эта метаморфоза, которую он претерпел, предназначалась для этого мгновения.

— Как поживаете, сударыня?..

А она не может даже ответить, слова застревают у нее в горле. Испугалась, что ли, что любовник уже не любовник, что любовник сошел с ума.

Любовь стареющей женщины…

— Но что же случилось?

Он медленно поднимается, садится, все еще улыбается, радостно так.

— Меня хотели убить, я должен был скрываться. Главное, я жив, слава Богу.

И он начинает бродить по комнате, идет к окну, смотрит на городскую стену, на башни. Она следит за ним, словно каждое его движение полно глубокого смысла. Все еще боится приблизиться к нему, боится его.

Он замечает «моррис» на стоянке.

— Значит, они согласились отпустить меня. Чудесные люди.

Я ничего не ответил. Лишился дара речи. Он продолжал ходить по комнате перед нашими глазами, заложив за спину руки. Выработал у себя медленные, старческие движения.

— Но что же будет теперь? — Она говорит все еще шепотом.

— Вернемся домой с Божьей помощью. Бабушка жива, скажем ей — здравствуй, попросим у нее благословения. Нет наследства, ну что же… Был сон — и развеялся. Посидим, подождем, для чего торопиться? У меня есть время…

«Слава Богу, с Божьей помощью» — эти выражения вылетали из него как бы ненароком, совершенно естественно. А может быть, он нарочно дразнил нас. Бродит взад-вперед по большой красивой комнате на некотором расстоянии от нас, дотрагивается до вещей, берет со стола пепельницу, рассматривает ее, встал у зеркала, смотрит на свое отражение, слегка поглаживает пейсы.

— Вы не поверите, но я почти не видел своего отражения в последние месяцы. У них нет зеркал.

Наконец он садится в кресло.

Кто-то стучит в дверь. На пороге служащий гостиницы. Удивленно смотрит на нас, можно подумать, что мы стоим перед ним голые. Говорит, конфузясь. Уже двенадцать, он просит прощения, но нам придется освободить комнату, сегодня в Иерусалиме начинается какой-то конгресс.

Я все еще молчу. Ася не знает, что ответить. Габриэль встает, берет инициативу в свои руки:

— Мы уезжаем.

Служащий слегка кланяется ему и закрывает за собой дверь.

Через несколько минут мы втроем спускаемся вниз. Я подхожу к регистратуре, плачу за номер сто пятьдесят лир.

— У нас нет почасового тарифа, — извиняется служащий, но я ничего и не требую, протягиваю ему деньги (кошелек мой стал легким, сморщился, никогда он не выглядел таким тощим).

Участники конгресса стоят строем перед встречающей их женщиной, и она прикрепляет каждому к лацкану пиджака большой значок. Вся группа с любопытством смотрит на нас троих. Габриэль в своей черной одежде, пейсами и внушительной шапкой с лисьим мехом производит большое впечатление. Вспышка. Кто-то фотографирует его.

Мы влезаем в «моррис», я сажусь за руль — скорей бы покинуть Иерусалим.