Любовник богини

— Не дергайся, змеища! — прошипел он. — Что, наступил тебе на хвост? Ничего, послушай-ка! Думаешь, я по верил тому, что ты здесь наплела? А знаешь, почему не верю? Потому что я жив! Я жив! Это значит, что и жена моя жива, потому что, умри она еще до полуночи, и я не встретил бы рассвета. У нас с ней одно сердце, кровь одна — жизнь одна. — Он хрипло расхохотался. — Ни минуты не верил тебе, ни единой минуточки. Мне хочется опять окунуть тебя в воду да еще хорошенько поскрести скребком — глядишь, и эту мерзкую личину отмою, а там еще какую-нибудь пакость обнаружу. Не ту ли тварь, которая завела Вареньку на Башню Молчания? Ты, я погляжу, здесь и швец, и жнец, и в дуду игрец? На все руки от скуки?

Он уже не затруднял себя переводом, чудилось, забыв все слова на хинди: ничего, поймет!

Впрочем, и Тамилла не сомневалась, что он поймет ее, когда вдруг закинула голову — и нечеловеческий рев, словно бы исторгнутый сонмищем демонов, вырвался из ее груди:

— Майн бхука хо! Я голодна!

И трижды прокричала сова.

Василий невольно разжал пальцы, но тут же мгновенное оцепенение прошло, и он понесся следом за убегающей Тамиллой. Она неслась так, словно решила разбиться вдребезги о каменную стену, и на миг Василию почудилось, будто она сквозь эту стену проскочила-таки, однако там была всего лишь тяжелая занавесь, которая разомкнулась, пропустив Тамиллу, и вновь сомкнулась за ее спиной.

Ему хватило времени сунуть левую руку в латунную рукавицу ханды, а правую оперить железной когтистой перчаткою, и он думал, что готов ко всему, когда прорывался через черные, тяжелые, душные складки занавеси… однако от того, что открылось перед ним, у Василия на миг перехватило дыхание.

Он стоял на вершине каменной, почти отвесной лестницы с высокими, грубо высеченными ступенями.

И почти вровень с ним, на мощном постаменте, находилась статуя женщины, восседавшей на разъяренном льве.

Она была огромна, не меньше пяти аршин в высоту — от пола до потолка, которого почти касался макушкой Василий, и первое, что бросилось ему в глаза, это пятьдесят черепов ожерелья на ее шее — настоящих человеческих черепов: желтых от времени и белых, принадлежавших недавно умерщвленным людям. Уже одной этой приметы было достаточно, чтобы узнать Кали, хотя с таким образом чудовищной богини Василий встретился впервые.

Всегда ее изображали как молодую женщину, чья внешность была отталкивающей — и в то же время чувственно-привлекательной. Ведь и смерть сулит наслаждение страдальцу, который зовет ее! Сейчас же он увидел перед собой лысую, как обезьяна, голую, иссохшую старуху-демоницу, сидевшую на спине льва на корточках, широко раздвинув чресла, так что ее отвратительные недра, похожие на глубины ада и изваянные с величайшим тщанием, были разверсты и пугали своим видом едва ли не больше, чем третий глаз в голом лбу, чем жуткий оскал беззубого рта, из которого вываливался длинный, будто у удавленника, язык. И алая жидкость, капавшая с него, наверняка была подлинной человеческой кровью…

Черный камень, из коего было изваяно это тощее тело, почему-то не блестел, а странным образом поглощал свет, подобно той самой тьме, которой Кали окутает мир в конце этой кальпы [Кальпа — о индуистскому мифологическому исчислению, «день и ночь» Брахмы, 8 640 000 000 человеческих лет.

По ее завершении следует повое творение и начинается новая кальпа.], за что и будет названа Каларатри — ночь времени. Это и была Кали-Каларатри, Кали-демоница, и, словно для того, чтобы усугубить исходящий от нее гипнотизирующий ужас, ваятель снабдил ее не четырьмя, а восемью руками… очевидно, чтобы лишить несчастную жертву Кали всякой надежды на спасение.

И сейчас, глядя в лицо этой грядущей тьме, Василий окончательно уверился, что Тамилла каждым своим словом лгала ему. Не могла его ненаглядная Варенька даже против воли сделаться земным воплощением этого чудовища! Вовсе не черной Кали обладал он под луной, под торжествующую музыку поющего бамбука, а Чандрой — богиней… Пусть никогда не узнать, образ какого неведомого идеала он обнимал, но только не эту дьяволицу!