Люди Грузинской Церкви. Истории. Судьбы. Традиции

Помню свое ясное детское впечатление от эпизода с виноградом из фильма Резо Чхеидзе «Отец солдата»-этот эпизод, уже тогда показавшийся мне невероятно красивым по форме, стал для меня важным и по содержанию – как убедительное послание о созидании жизни. Значительно позже, разменяв четвертый десяток, всматриваясь в образ героя картины Отара Иоселиани «Жил певчий дрозд», я словно взглянул в зеркало, и неясно, что почувствовал: то ли желание оплакать себя, то ли-над собой посмеяться. Наверное, подобное ощущение по сути своей прекрасно, ведь там, где есть улыбка, всегда есть и надежда. Так, вероятно, и в обществе: серьезные проблемы, казалось бы, обозначенные и вполне изученные, по-прежнему остаются серьезными и, как кажется, неразрешимыми как раз в силу того, что о них редко говорят так, чтобы захотелось заплакать и засмеяться.

Проблема «потерянного поколения», или людей, «рожденных в СССР», попавших в водоворот перемен, последствия которых мешают творческому созиданию как собственной, так и общественной жизни, – одна из ключевых тем творчества выдающегося современного грузинского режиссера Левана Когуашвили. Его фильм «Дни улиц» режет скальпелем до глубины души, вскрывая старый нарыв. А последняя картина Левана «Слепые свидания» действует словно мазь, наложенная на прежде сделанный надрез. Слезы и улыбка… Работы Левана снискали признание и награды в разных странах мира. Примечательна формулировка главного приза «Золотое оливковое дерево» на фестивале европейского кино в итальянском городе Лечче: «За способность рассказать сложную драматическую историю с легкостью юмора и красотой поэзии».

Слезы и улыбка – путь к исцелению и созиданию.

Встреча наша состоялась вовсе не в Грузии, мы беседовали за чашкой кофе в самом центре Москвы– Леван представлял «Слепые свидания» на Московском международном кинофестивале. Вместе с ним приехала его супруга Елисо, по профессии она архитектор, и вообще– умница и красавица. В рассказе о своих жизнях, точнее сказать-о жизни одной на двоих, Леван и Елисо раскрыли важную тему, имеющую прямое отношение к преодолению последствий любых общественных потрясений – это житейское богословие любви к своей профессии, ясное богословие творчества.

Леван: из тупика – в церковь

В советское время в каждой грузинской семье существовало на очень простом уровне уважение ко всему священному и представление о том, что Бог существует, но понятие о жизни в Церкви, конечно, очень мало кто имел. Такое положение вещей было и в моей семье: время от времени заходили в церковь, ставили там свечи, но богослужений никто из родни не посещал. Представления об исповеди я не имел никакого, о причастии – тем более. Правда, я знал, что в Церкви совершаются пасхальные службы, и побывать на них считается делом важным. Но при коммунистах на Пасху всегда показывали интересные зарубежные фильмы, могли три-четыре картины в программу поставить, да такие, о которых только все и мечтали; это делалось специально, чтобы притока в храмы не происходило. И конечно, мне, как большинству детей, хотелось смотреть интересные фильмы. Но помню, пару раз я все-таки на пасхальной службе побывал. Сохранялись внешние остатки тысячелетних православных традиций: чтили девятый и сороковой день по смерти человека, красили яйца на Пасху и соблюдали некоторые другие обычаи.

Бабушка моя с материнской стороны родом из Аджарии (это край, в котором много грузинских мусульман), она крестилась, когда ей было семьдесят восемь лет. И у нее произошел такой мощный духовный порыв, что она сразу же захотела стать монахиней. Она учила меня разным молитвам, и, помню, ночью, если не мог заснуть, я повторял эти бабушкины молитвы. Собственно, это все, что внешне связывало меня с христианством. Но было у меня и собственное, внутреннее религиозное чувство, словесно его непросто выразить. Можно сказать, что это безусловное интуитивное знание о существовании Кого-то великого, благоговение перед тем, что выше моего понимания, перед Тем, Кого разум мой никогда не охватит. Но чувство это не связывалось в моем опыте с Православием. Уже позже, будучи в Европе, я мог зайти в католический храм, посидеть в тишине, зажечь свечу. Это было потребностью – выразить свое чувство Тому, Кто намного выше меня, Кого я ощущал в своей жизни.

Мой приход в Церковь было связан с пониманием, что я попал в тупик, я начал ощущать тревогу. Мне было тогда 29 лет. Я впал в какое-то уныние, не хотелось ни работать, ни отдыхать, вообще ничего не хотелось делать. Я, конечно, продолжал работать, жить, но делал все как бы на автомате. При этом появилось ощущение, что это состояние – результат моих неправильных поступков, что многие неверные вещи, которые я постоянно совершал в своей жизни, накопившись, стали отравлять и разрушать душу.

Вместе с моим другом мы монтировали картину, я знал, что он верующий, и сказал ему:

– Знаешь, у меня есть острая потребность кому-то рассказать о своих ошибках…