Люди и нелюди

— …когда жертву оную удалось отбить. Афон утверждает, что верлиока успела отъесть часть руки, разорвала живот, добралась до печени. И по всему жертва — а жертвою стал единственный сын местного баронета, должна была бы погибнуть. Но юноша выжил!

Он сунул пальцы в череп, нахмурился.

— Вы могли бы поднять повыше?

— Без труда…

— Так вот, более того, все раны его затянулись быстро! И даже плоть на руке частично восстановилась… чудо приписали святой Харильде, которая обреталась в тех краях, но я полагаю… полагаю… ага… вот он… держите крепче.

Некромант вытащил пальцы и вогнал меж челюстей нож.

— Я полагаю, что дело вовсе не в святой… мне попадались зубы верлиок. Так вот, они внутри полые… почему?

— Понятия не имею.

И, говоря по правде, Себастьян не горел желанием знать. Однако же высказать сие вслух было бы крайне невежливо по отношению к спасителю, впрочем скорее занятому черепом невезучей верлиоки.

— Я предположил, что в этих полостях находится некое вещество вроде змеиного яда… и это вещество способно исцелять… я хотел изучить этот вопрос, но, к сожалению, не успел.

— Отчего же?

— Меня убили, — просто ответил парень и череп забрал. — А потом заставили вернуться и привязали к телу. Вы не представляете, какая это боль, когда душу силой возвращают в тело. А тело заставляют жить… жертвы верлиоки мучаются часами. Мы… вы ведь не ответили, сколько времени прошло.

Много.

Себастьян знал это и смотрел в серые глаза некроманта, надеясь, что в собственном его взгляде не будет жалости. Жалость такие не выносят.

— Лет двести… или больше. Сейчас…

Он заставил себя произнести дату, которая вдруг показалась невероятной, будто бы не этот паренек в черном камзоле попал в чужое для себя время, но он, Себастьян.

Чужие чувства были яркими.

Оглушающими.

Удивление.

И боль. Много боли, потому что череда одинаковых, наполненных мукой дней обрела вдруг плоть. Он видел эти дни, нанизанные на нить вечности, бусинами ярко-красными, не то из шерсти свалянными, не то из крови сваренными. Он слышал грохот сердца, которое столько раз пыталось остановиться, но билось и билось… и крик свой слышал, зная, что крик этот не нарушит вязкой тишины подвала.

— Прошу прощения, — некромант сделал шаг, закрываясь пологом тьмы, — мне следовало вспомнить, что для метаморфов свойственен повышенный уровень эмпатии.

Себастьян отряхнулся.

Эмпатия, значит.

Повышенный уровень.

Свойственен. Чужая шкура сползала медленно, нехотя.

— И еще раз простите великодушно, — некромант отвесил глубокий поклон, — я не представился. Зигфрид. Княжич…

Он запнулся и поправился:

— Князь Стриковский.

— Себастьян, ненаследный князь Вевельский.

— Приятно видеть благородного человека, однако могу я узнать, что делаете вы и сии милые дамы в месте, столь мало подходящем для людей…

— Да… — Себастьян поддел остатки черепа ногой. — В гости вот… заглянули… а вообще, ищем мы одну особу…

— Уж не Эржбету ли Баторову?

— Увы, сия дама, не могу сказать чтобы благочестивая, преставилась в прошлом годе…

— Не без вашей, как понимаю, помощи? — Зигфрид склонил голову набок.

— Разве что самую малость…

— Порой и малости довольно, чтобы произошло многое. Но… — он прислушался к чему-то, происходящему в доме, — не могу сказать, что эта новость меня печалит.

Он переплел тонкие пальцы, потянулся так, что кости захрустели.

— Напротив… многое становится понятным… что ж, вынужден откланяться… в ближайшее время прошу вас не покидать этой комнаты, что бы вы ни услышали.

Зигфрид поклонился, мазнув пышным манжетом по полу.

— Не прощаюсь. Полагаю, мы еще увидимся…

— Буду рад, — вежливо, но не совсем искренне ответил Себастьян. — А…

— Это сон. Пройдет.

— Быть может…

— О нет, — прервал Зигфрид, — благодарю премного за предложение, однако я и сам справлюсь. В конце концов, этому меня всю жизнь учили…

Он шагнул во тьму, бархатистую, живую, которая обняла его нежно, укрывая.

А потом захлопнулась дверь.

И звук этот вывел Евдокию из сна. Она вздрогнула, села, озираясь с видом растерянным и даже несчастным, какой бывает у человека, внезапно очутившегося в месте незнакомом и пугающем.

— Что?

— Ничего, Дуся, уже ничего…

Она мотнула головой и вытерла нос ладонью, непроизвольный смешной жест, который не подобает княгине…

— Я уснула?

— Точно.

— И… долго?

— Часа два. Я не стал вас будить.

— А… — Блуждающий Дусин взгляд остановился на скрюченном трупе нежити, и Себастьян мысленно проклял себя за этакую неосмотрительность.

Впрочем, кричать Евдокия не стала, но хриплым спросонья голосом поинтересовалась:

— Что это?

— Нежить, — честно ответил Себастьян. — Мертвая уже. То есть совсем мертвая.

Она кивнула спокойно, будто бы при каждом своем пробуждении ей случалось видеть нежить.

— А… — Евдокия запустила пальцы в косу, которая растрепалась, и в голову пришло, что выглядит Евдокия совершеннейшею неряхой.

Грязная.

Вонючая… и с косой вот растрепанной. Почему-то сие обстоятельство беспокоило ее сейчас куда сильней что престранного места, в котором она оказалась, что мертвой нежити.

— А… почему на ней платье Вильгельмины?

Спросила и поняла, до чего глупо прозвучал вопрос этот.