Люди и нелюди

— Диета, — вздохнул Евстафий Елисеевич, но решился: — А и давайте… дури много, то это по молодости. Главное, дури сей правильное применение сыскать…

Где-то вдалеке раздался тоскливый волкодлачий вой.

ГЛАВА 24,

где воссоединяются семьи, что, однако, не всем в радость

Что б вам такого пожелать, чтобы потом не завидовать?

Несостоявшийся тост чрезмерно откровенного гостя

Евдокия закрыла глаза.

И открыла.

Ничего не изменилось.

Вот каменный круг, и от глыбин этих, наполовину в землю вросших, тянет холодом. Трава пожухла. Солнце слепит, да только не греет.

Солнца этого, яркого, точно намалеванного наспех на небе, слишком много, а все одно — вот диво — не хватает. И Евдокия мерзнет. Но не только ей холодно, серым людям со стертыми лицами, которые подобрались к самому кругу, встали, окружая, тоже зябко.

Не выпустят.

И как быть? Оставаться на границе?

Ступить в тень камней… ей позволят войти, но вот выйти…

Ее ждут.

Там, в круге, ждут.

И колдовка, которая сама стоит на границе, не смея ступить на выжженную землю, не зря привела Евдокию сюда. Она, колдовка, говорит и говорит, силясь скрыть за словами то, что здесь, на этой стороне, в этом месте, она почти бессильна.

Евдокия решилась.

Наверное.

И шагнула бы, несомненно, шагнула бы, увидев меж каменных теней иные — не то живые, не то примерещившиеся ей… она и руку Себастьянову отпустила. Надо же, а недавно казалось ей, что рука эта — единственная надежда выбраться.

Обыкновенная она.

Князь и не заметил, занятый беседою, как мир вновь переменился.

Евдокия с немалым любопытством — страх ее куда-то исчез — наблюдала за тем, как выворачивается он, мешая краски, лишая их цвета, будто бы вновь меняясь местами с той, забытой стороною. И медленно проступает в прозрачном киселе межмирья силуэт деревни.

Не деревни.

Домишки расползлись, растянулись туманом, а из тумана и вылепился экипаж вида преудивительного… приплюснутый и длинноносый, донельзя похожий на огромную серебристую рыбину, за некою надобностью поставленную на четыре колеса. Рыбина сияла хромом и стеклом.

И колеру была серебристого, разве что без чешуи.

Она медленно ползла, давила колесами траву и остановилась у самого круга, за спиною колдовки, которая — вот диво-то! — ничего не услышала.

Не почуяла.

Распахнулась низкая дверца с золоченым вензелем.

Евдокия завороженно глядела, как коснулся иссохшей земли каблук с кованой подковкой. И рыжеватая пыль осела на лаковой коже ботинка.

Ведьмак пыль стряхнул платочком.

И штанины полосатые оправил.

Выглядел он… нет, Евдокия не представляла, как надлежит выглядеть королевскому ведьмаку в подобной ситуации, но вот… как-то не увязывался с местом нынешним ни белый костюм его, ни платок шейный темно-синего колеру, шитый серебряными пташками, ни уж тем паче бутоньерка с засохшей розой. Только трость из мореного дуба, в серебро оправленная, гляделась уместно.

Он шел и, поравнявшись с Евдокией, подмигнул ей.

Не видят… а ведь и вправду не видят ни Себастьян, ни колдовка… и с чего это Евдокии этакая честь выпала?

— Много будешь думать, морщины появятся, — произнес ведьмак шепотом и бороду огладил. — Хорош?

Евдокия кивнула: куда уж лучше.

— От и ладно, а теперь, детонька, встань-ка князю за спину и помалкивай… а как дойдет до дела, то требуй свое. По закону, чтобы… она не сумеет отказать.

И сам же Евдокию подвинул.

— Не большая нелепость, чем свадьба с простолюдином, — произнес Аврелий Яковлевич, стряхивая полог тишины.

Место давило.

Место ложилось на плечи всею тяжестью небесного свода, который тут выглядел не более настоящим, чем в королевской обсерватории, где купол выкрашен черной краской, а звезды сделаны из латуни. И Аврелий Яковлевич плечами поводил, силясь от этой тяжести если не избавиться, то хотя бы сделать ее терпимой.

Земля держала.

И воздух был плотным, густым. Таким не надышишься вволю. Да и пахло тут, что на погосте старом, камнем, сухоцветом и древним горем, только горем куда более остро, нежели прочим.

— Здравствуй, дорогая. — Он вытащил из-под полы мятый букетик незабудок. — Надеюсь, ты меня ждала?

— И не чаяла уже дождаться.

Она изменилась.

И Аврелий Яковлевич точно знал, что так будет, а все одно, старый дурень, ждал иного… Чего? Не того, что она станет похожей на свою мать.

Красива?

Белолица, черноглаза… взгляда от этакой красоты не оторвать, только вот живого в ней не осталось. А цветы приняла, повертела и выкинула за границу круга, где несчастные незабудки, которые Аврелий Яковлевич с самого Познаньску волок, прахом обернулись.

— Ты не изменился, — произнесла с презрением и подбородок вздернула. — Правду мама говорила, что холоп так и останется холопом… ты постарел.

— А ты умерла.

— Я живая.