Люди и нелюди

— Видишь ли, Евдокия, чтобы тебе кто-то поверил, надо сделать так, чтобы ты сам себе поверил. Поэтому все, что я говорил, я говорил всерьез. И Лихо это знает… и он, конечно, понимает, почему получилось так, как оно получилось, но понимания одного мало. Ему время надобно отойти, подумать… успокоиться. — И тихо добавил: — Да и мне не помешает… в общем, передай, что я его люблю, но оправдываться не стану. Извиняться тем более. Сам дурак. А за Яцеком пусть приглядит… я его в своих комнатах поселил. Ну и вообще… как отойдет, то пускай напишет…

— А ты?

— И я напишу, — пообещал Себастьян. — Я ж письма писать страсть до чего люблю… и вообще, Дуся, Броцлав, конечно, неближний свет, но и не край мира… так что, надеюсь, как племянничек появится, в гости кликнете…

Обязательно.

Лихо и вправду отойдет. Обвыкнется. Успокоится.

А после сам раскаиваться станет, что с братом так обошелся… и пускай, немного раскаяния никому еще не вредило. Евдокия не будет его успокаивать. Она вообще в положении, это ее успокаивать надобно.

— Ты, главное, не скучай…

Себастьян широко улыбнулся.

— Ну что ты, Дусенька… я и скука — понятия суть не совместимые…

После его ухода стало пусто.

Тоскливо.

И земляничное мыло от этой престранной тоски, для которой не было ни одной причины, Евдокию не избавило.

К вечеру сама прошла.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

На изнанке мира буря громыхала долго, отголоски ее доносились и до Серых земель, а порой и того дальше, вызывая у окрестных собак острую тоску, каковую оные выплескивали жалобным воем. Слышали неладное и люди.

Отрок Гришка, больше известный на рынке как Белоручка за то, что руки имел и вправду белые, холеные — при его-то профессии надобно было беречь, — вдруг разочаровался и дело семейное бросил, чем вверг дядьку, бывшего карманника, дело оставившего за возрастом и потерянною хваткой, в большую печаль. Однако ни увещевания, ни подзатыльники Гришку на путь истинный не возвернули. Вскрывши половицу, он вытащил дядькину заначку, которую тот почитал тайною, и деньгу раздал нищим у храма. А после в тот же храм и попросился, послушником…

Почтенная вдова панна Филимоник ясно осознала, что жизнь ее прошла мимо, а она, панна Филимоник, ничего-то с той жизни и не поимела. А потому, спеша исправить, пока сие возможно, она продала мужнино имение, а на вырученные деньги открыла игорный дом, который вскорости обрел немалую популярность.

В маленьком городке всегда не хватало развлечений.

…пан Урюйчик внезапно ощутил в груди неясное томление, с которым он мужественно сражался, ибо был человеком серьезным. А серьезные люди не бросают работу в уездной газете, где он служил младшим редактором, за-ради сомнительной попытки отыскать себя в искусстве. Тем паче что прежде склонностей к живописи пан Урюйчик за собою не замечал.

…выставка, состоявшаяся через год, имела большой успех.

Пан Залесски, гарнизонный судья, вдруг вспомнил одно давнее дело и, вытащив из ящика стола именной револьвер, жалованный за безупречную службу, сунул ствол в рот. Похороны были пышными… куда более пышными, нежели у Марыльки, местной гулящей девки, которую прирезали в темном переулке. Ее и вовсе едва за оградою кладбищенской не закопали, но жрец сжалился… ему было приятно знать, что Марылька и после смерти будет пребывать в его власти.

Как и другие.

…остановят его спустя три года. Многие так и не поверят, что святой человек был вовсе не так уж свят…

Эти и иные события будут происходить в великом множестве, но никто не усмотрит в том ничего необычного…

Буря вернется на изнанку.

И рана, нанесенная ею выплеском силы, затянется. Небо вновь обретет неестественно-синий колер, трава сделается зеленой, яркой, будто с детского рисунка украденной. Будут неподвижны камни. И солнце, зависшее над поляною, высветит что неровные их боковины, что землю, что трещины на ней.

Застынут у преграды круга тени.

Они еще будут похожи на людей, но ныне это сходство станет едва уловимым.

Они замрут, привлеченные эхом силы, не способные отступить и на шаг, но и не имеющие права переступить границу круга. Завороженные, замороженные холодом, что исходит из камней.

Почти избавившиеся от проклятия.

Они будут ждать.

И дождутся.

Серая земля, и без того растрескавшаяся, растянется уродливым пузырем, который не лопнет — осыплется пылью.

— Вот же… — Тот, кого отпустит круг, будет похож на мертвяка.

Он с удивлением уставится на собственные руки, костистые, обтянутые пергаментною кожей. И пальцами пошевелит, осознавая, что способен это сделать. Покрутит головой и усмехнется, ощутив, как скрипит затекшая шея.

Он встанет на четвереньки.

Осмотрится.

И поднимется с трудом, покачиваясь от слабости. Обрывки одежды его, заскорузлые, зачерствевшие, будут лишь сковывать движения, которые и без того будут неловкими. И тени, чувствуя слабость, засуетятся.

Жертва рядом.

Сила рядом.

Кровь… живая кровь… всего-то несколько капель. Они слетятся к кругу, обступят плотным кольцом, боясь одного, что жертва исчезнет.

— Ш-шалите, — просипит та и пальцем погрозит теням.

Отбросит грязные волосы.

Глаза вытрет. Усмехнется.