Люди и нелюди

— Высосала… только глянул, и все… сидит Микитка, дышит… а души в нем и нет. Глаза пустые. Улыбается… наши-то еще надеялись, может, отойдет… а он денек посидел, другой… а на третий взял нож и стал себя резать. Режет и смеется так, что жуть берет… говорит, ей кровь нужна.

— Хозяйке?

— Хозяйке. — Яська тряхнула головой, и рыжая копна волос разлетелась. — От же ж… холера… пошли, что ли? А то ждет… ты там гляди, студиозус… у меня разговор короткий.

И снова дверь.

Некогда она вела в хозяйскую опочивальню. И Себастьян вдруг отчетливо осознал, что дом этот, если и претерпел какие перемены за прошедшие сотни лет, то малые, вызванные исключительно насущною в тех переменах надобностью.

Им дом не рад.

Он терпит людей, потому как велено ему терпеть во исполнение давнего договора. Но порой дом не отказывает себе в удовольствии с людьми играть. Почему бы и нет?

Что стало с прежними его хозяевами? Отпустил ли их дом? Или же сами они ушли, еще когда место сие было почти обыкновенным? И оно запомнило предательство, озлилось? А может, и не ушли, не позволили им уйти, навсегда сделав частью дома. Не оттого ли у портретов глаза столь черны? И сами портреты глядятся куда более живым и, нежели то положено? Смотрят в спину Себастьяну. Усмехаются.

И дверь, которой он не коснулся даже, сама открылась беззвучно, приглашая войти. Почтить доброго хозяина.

Он сидел у окна в массивном дубовом кресле, и в первое мгновение Себастьяну почудилось даже, что человек спит. Во второе же Шаман поднялся. А в третье стало понятно, что если и был он человеком, то довольно давно.

— Здравствуй, княже, — сказал он, глядя на Себастьяна белесыми глазами.

Не глаза — куски лунного камня.

Лицо и вовсе серый, испещренный трещинами, шрамами гранит. И черты его застыли. Он говорит, этот пока еще человек, но губы шевелятся медленно, и каждое слово ему дается с немалым трудом.

— Ты… меня с кем-то путаешь. — Себастьяну это, пусть каменное, искаженное мукой лицо все ж представлялось смутно знакомым.

— Не надо, княже… я теперь вижу многое. — Шаман ступал медленно, и пол прогибался под тяжестью его, сам дом с трудом держал такого неудобного гостя. — Должно же быть что-то хорошее вот в этом…

Он провел раскрытой ладонью по лицу.

— Садись. Поговорим. Я на тебя обиды не держу…

— Шаман…

Это имя незнакомо, но иное… конечно… он был много моложе, лихой паренек, объявившийся в Познаньске с ватагою.

Как его звали?

Себастьян помнил того паренька. Щеголоватого, любившего пофорсить… он носил белые пиджаки и еще часы по четыре штуки, видя в том особый шик. Он рядился в узкие брюки, а на шею вязал красную косынку, и девки гулящие, жадные что до ласки, что до легкой жизни, звали его Яшенькой. Яшка Кот. Конечно.

— Вижу, узнал. — Шаман указал на креслице. — Рад, что свиделись.

А вот Себастьян — так не очень, потому как вдруг показалась Радомилова грамота ненадежною заступой… Оно ведь как вышло?

Налеты.

Налетчики, всякий страх потерявшие… то кассу возьмут, то ресторацию обнесут, да не простую, с простых чего брать? А поснимают с благородных панн украшеньица, спутников их вниманием не обойдут… и злился город, кипел.

Газетчики о Яшке писали с придыханием, с каким-то собачьим восторгом, восславляя лихость его… а что за той лихостью трое мертвяков, забывали сказать как-то…

— Вспоминаешь?

— Вспоминаю, — не стал лукавить Себастьян.

В кресло сел. Нехорошо обижать хозяина недоверием. Он же опустился в свое, темного дубу, сделанное будто бы специально, чтобы выдержать немалый Яшкин вес.

— Хорошее было время…

— Хорошее. — Себастьян готов был согласиться.

Весна горела, яркая, лихая какая-то, будоражила кровь.

И шел по познаньской улочке молодчик самого что ни на есть фартового виду: в пиджаке с искрой, в штанах широких, в сапогах скрипучих, до блеску начищенных. На голове — картуз кожаный, во рту зуб золотой поблескивает, дразнит.

А главное, сыплет молодчик деньгой что направо, что налево, перекупает Яшкиных девок. И славу его рассказами о собственных подвигах, каковые вершил, естественно, не в Познаньске, перебивает… И вот уже слухи ползут змеями по людям нужным, доползают до Яшки. Девок он еще стерпел бы, девок в Познаньске на всех хватит, а вот бахвальство пустое было ему что ножом по сердцу.

— Свезло тебе тогда, князь. — Шаман, которого Яшкою назвать язык не поворачивался, кривовато усмехнулся. Левая половина его лица уже была мертва, а одною правою усмехаться было несподручно.

— Не без этого.

Свезло.

И на игре сойтись в одном заведеньице, в которое полиция без особой на то надобности не заглядывала. В карты. И в кости… и после в рулетку на револьверах, когда Яшка, распалившись, кинулся собственную лихость выказывать.

Играли.

Пили. Говорили за жизнь… и договорились…

— А я дураком был… подумать бы мне, откудова простому человеку этакие вещи ведомы? — Шаман чуть покачивался, и кресло под ним скрипело. — И если ведомы, то с чего он делится-то? Собрал бы сам ватагу, небось хватило бы охотников…

…на почтовую-то карету, в которой груз драгоценных камней для гильдии ювелиров поедет? Несомненно, хватило бы…