Люди и нелюди

— В снежне-месяце? — не унимался криворотый разбойник, внешность которого весьма соответствовала роду занятий. Был он покрыт шрамами и коростой, волохат, вонюч.

Вонь Евдокия ощущала и на расстоянии, а те, кому случалось сесть рядышком, и вовсе кривились, морщились, да не смели делать замечаний.

— Так то ж мертвяки! — Баклажка не собирался соступать с изначальной версии. — Им что червень, что снежень… у них все не как у людей…

Евдокия вздохнула.

Сколько она тут сидит? Час? Два? Казалось, вечность целую, вон даже пообвыклась немного. Не то чтобы страх утратила вовсе, остался он, но прошла и немота, и дышалось уже вольно, и более того, любопытственно стало. Когда еще Евдокии случится побывать в месте столь удивительном?

Она искренне надеялась, что никогда.

— И чё ты?

— А чё я? Я и говорю, так, мол, и так… я к вам, панове мертвяки, со всем своим уважением. Однако же телега, она не моя вовсе, а военного ведомства, об чем нам интендант напоминать не устает. И ежели я вам оную телегу соступлю, то интендантус меня живьем сожрет-с…

— А оне?

Баклажка вздохнул.

Историю позорного своего дезертирства с военной службы он рассказывал не первый раз и, чуял, не последний. Благо слушатели попадались большею частью благодарные, а заодно и с памятью не слишком хорошей, оттого и не спешили указывать на то, что раз от разу гиштория менялась.

— А оне… что оне… мертвяки… телегу обступили, косами машуть… воють… — Баклажка вытянул к огню растопыренные руки, пальцы скрючил и низким, замогильным голосом произнес: — Отда-а-ай полковое имущество!

— Врешь ты все, Баклажка!

— Кто? Я вру?

Естественно, врал. Не было ни телеги, ни мертвяков — их-то Баклажка страшился поболе живых, он вообще натуру имел трусоватую, в чем, однако, не признался бы никому.

— Ты, а кто? Мертвяки говорить не способныя… это все знают.

— Кто — все?!

— Я знаю.

— А тебя послушать, Михей, так ты у нас все знаешь… все повидал…

— И повидал. — Исчерченный шрамами разбойник был настроен на редкость благодушно. — Чёй-то никто из них со мною говорить и не пытался.

— А об чем с тобою говорить-то? — Баклажка не собирался сдаваться легко. — Ты у нас натура приземленная… неромантишная…

— О чем беседа? — спросили на ухо, и Евдокия подпрыгнула, едва не заорала. Точнее, заорала бы самым позорным образом, когда б не рука, рот зажавшая. — Тише, Дуся, свои…

— Ты где был?

Себастьян руку убрал и на лавку плюхнулся.

— Да так… на аудиенции…

— И как оно?

— Завтра с утра проводят… Так о чем беседа?

— О мертвяках. И покосах.

— Актуальненько, — оценил Сигизмундус и, забрав у Евдокии плошку с недоеденною кашей, потыкал в нее пальцем. — Мясная?

— Да.

— Надеюсь, не с человечиной… Дуся! Я ж пошутил!

— Я тебя за такие шуточки… — Она сглотнула вязкую слюну, пытаясь понять, могла ли оная шутка быть не только шуткой. О Серых землях сказывали всякое, да…

— Угомонись, Дуся. — Себастьян вот был настроен иначе и кашу ел с аппетитом немалым, а вот у Евдокии она застряла комом в горле. — Если б они человечиною питались, то не стали бы труп на воротах вывешивать.

Он и ложку облизал. И пальцы.

— Это так, логически размышляя.

Логически, значит… если логически, то верно… труп же — мясо, к чему выкидывать… а про людоедов — сказки то… глупые детские сказки, из которых вырасти пора бы.

Меж тем Себастьян миску отставил, потянулся, встал и Евдокию за воротник дернул.

— Подъем, Дуся… панночка…

— Яська, — обрезала Яська, которая не привыкла, чтоб ее панночкой именовали. — А будешь говорить дурное, я тебе язык скоренько укорочу…

— Так кто ж говорит дурное? — ненатурально удивился Сигизмундус. — Я вам уважение оказать хочу…

— Ага, ага… — заржали разбойники, которым давно уже наскучили Баклажкины гиштории, а вот то, что происходило ноне в зале, было новым, любопытным. — Уважь ее… глядишь, уважишь разок-другой, так и подобреет…

— Баклажка!

Яська схватилась за револьвер.

— Чего? — хлопнули белесые ресницы. — Я же ж правду говорю… человек без уважения жить не может. Вот ты, Михей, меня уважаешь?

— Еще как, — осклабился Михей.

— Вот!

— Идем. — Яська рванула Сигизмундуса за рукав. — Собраться надо, а эти…

— Яслава! — Этот голос донесся извне.

Он не был оглушающе громким, однако же проникал сквозь стены, и стены дрожали.

Сам дом дрожал.

— О! Явился! — Михей хмыкнул. — Чё, Баклажка, с тебя два сребня… казал, что не явится…

— От упыриная морда…

Яська покраснела. Побледнела. И вновь покраснела, густо, плотно, так, что Евдокии аж не по себе стало, вдруг да сердце Яськино станет.

— Выгляни, о прекрасная Яслава…

Она открыла рот. И закрыла. Открыла вновь, сделавшись похожей на огромную рыбину.

— Одари меня мгновением счастья…

— Ишь, надрывается, — сказал кто-то.

— А красиво. — Баклажка сел, подперши кулаком подбородок. — Так бы и слушал…

— Придется, — буркнул Михей. — Теперь точно до утра затянет… выгляни, прекрасная Яслава… и вправду, выгляни. Одари там бедолагу… глядишь, и заткнется.

— В-вы…

— Твой ярый взгляд стрелою Ариадны пронзил мне печень…

— О, Яська! О, холера! До печенок мужика достала!

Гогот был ответом.

Яська стиснула кулаки.

— И уст твоих кораллы драгоценны…

— Чего?