Люди Истины

– Я думаю, мне вынесут прямо сейчас, – сказал Хасан, усмехнувшись. И, не дожидаясь, пока стражник ответит, оглушительно свистнул, а потом закричал: – Омар! Омар! Это я, Хасан из Рея, из-под Манцикерта!

– Эй, ты, – пробормотал стражник нерешительно, опуская копье. – Ты чего?

Но уже растворилось, ветхо скрипнув, окно во втором ярусе башни, и хриплый, едва узнаваемый голос спросил: «Хасан? Хасан, это ты? Хирад, пропусти его!»

Стражник глянул на Хасана удивленно и почесал в бороде.

– Ну, проходи, Хасан из Рея. Голосище у тебя, однако. Ты только господина не изводи понапрасну, болеет ведь он.

– Не буду, – пообещал Хасан, заходя во двор, просторный и чистый.

Посреди его на размеченной площадке возвышался мраморный, окованный бронзой остроконечный столб. Под навесами стояли высеченные из камня странные фигуры, бронзовые причудливые приборы. А из распахнутой двери в башню к нему уже спешил, спотыкаясь, Омар. Хасан шагнул навстречу, раскинув руки. Но вдруг Омар замер всего в шаге, – и в лицо Хасана пахнуло тяжелым, застоялым запахом вина и обрюзгшего тела. Хасан, не колеблясь ни на мгновение, не дрогнув ни единым мускулом, обнял старого друга и крепко прижал к себе.

– Хасан, Хасан, какой ты, а, ты ведь меня раздавишь, я тут совсем раскис, – сказал Омар, – ну пойдем, пойдем, я будто предчувствовал, что ты придешь, у меня сыворотка есть, свежая, такая хорошая, и чай сделаем. Хирад, вели, чтобы мне принесли чай!

– Велю, велю, – отозвался стражник ворчливо.

Комната на втором ярусе башни была завалена книгами и смятой одеждой, листами бумаги, бронзовыми деталями приборов. И висел в ней застоялый, тяжкий, давящий на ноздри винный смрад, смешанный с запахом застарелого пота. У окна стояла вереница тонкогорлых кувшинов, иные с восковыми печатями на крышках, но большинство – уже без них.

– Садись, – предложил Омар, пододвигая подушки, хлопоча вокруг, отыскивая чистую чашку. – Тебе сыворотки налить, а? А может, вина? Отличное вино, неподалеку отсюда виноградники, люди огня их держат. За то их тюрки даже налогом обкладывают только половинным, любят вино, больше даже кумыса своего.

– Лучше сыворотки, – отозвался Хасан. – Она, говорят, лечебная. А потом чаю.

– Э-э, – протянул Омар. – Лечебная она, да. Суставы лечит и лихорадку. И еще кое-что. А я себе вина налью. Первую каплю стряхну, потому что она, говорят, и губит человека, – Омар неуклюже подмигнул, – а остальное внутрь. Остальное уже лекарство.

Он сорвал с кувшина запечатанную воском крышку, налил себе в нечистую, с бордовой каймой по краям, пиалу. Потом налил из горшка в серебряную, с жемчугом и эмалевой сканью, чашу сыворотки для Хасана. Встряхнул свою пиалу, выплеснув пару капель на пол.

– Рад видеть тебя, – сказал, осушив пиалу одним глотком.

– Я тебя тоже, – сказал Хасан, отпив сыворотки. Она была прохладной, свежей и резковатой. – Хорошая сыворотка. В самом деле, лекарство. В особенности от мести вина – от головной боли и колик в желудке поутру.

– Лекарство от лекарства, – пробормотал Омар, смутившись, – ты прости меня, Хасан, что я пью. Кроме тебя и него, – он кивнул головой на кувшины, – у меня почти нет друзей в этом мире. Все прочие – или слуги да те, кто смотрит сверху вниз, как на эмира или султана, или те, кто ненавидит и презирает. Вокруг меня – пустыня, сухая и страшная. Я хотел спастись от нее и ушел из Исфахана, но она догнала меня здесь, и больше бежать мне некуда. Разве что туда, – он снова кивнул в сторону кувшинов.

Он вытер глаза рукавом и всхлипнул.

– Брат Омар, я рад видеть тебя, но я огорчен твоими печалями. Скажи, что было с тобой? Как жил ты? Куда шел и как пришел сюда? – спросил Хасан.

– Как пришел… – выговорил Омар, – не знаю, я на самом деле не знаю. Я жил как надо, как лучше в каждый момент, а сложились они все… не понимаю, как и во что сложились они. Мы сделали и делаем великое дело. Мы сочли звезды и дни. Наш календарь точнее любого из тех, которыми пользовались древние. Малик-шах пообещал ввести его по всей стране. Мы умеем предсказывать затмения луны и бесснежные зимы. Мы… да что мы, мы. Эти «мы» движутся лишь потому, что этого хочу я. Везде, везде я утыкаюсь в свое «я».