Люди из пригорода

Голова подозревал, и не без основания, что именно та безымянная жидкость, которую Павлик вчера представил как «настоящую и с перцем», чуть не угробила его этой ночью и почти парализовала не только конечности, но и какое-либо желание жить.

– Так вот, – бойко и вежливо ответил Павлик. – На работу пришел.

– Он говорит, что вы его вчера на работу приняли! – не выдержала Маринка, обрызгивая себя остатками французского дезодоранта и одновременно зажимая нос.

– На работу? – не понял сперва Голова. – На какую?

И тут до него дошло. Бумаженция! Та, которую тыкал ему намедни Павлик.

«Неужели я ее подписал? Я ведь никогда…» – напряженно размышлял Голова, и эти интеллектуальные усилия вызывали у него все более и более сильные спазмы, которые тугим бинтом сдавливали виски и застилали глаза фиолетово-черным беспросветным туманом.

– Теперь я вторым счетоводом буду! – все так же радостно и настойчиво бубнил Павлик, и коллектив постепенно начинал осознавать, что выкорчевать его будет не так-то просто.

Маринка и Тоскливец осуждающе и печально смотрели на Голову, а у того и самого на душе скребли кошки, а во рту привкус был такой, словно он не пировал вчера, смакуя поросенка, а вычищал авгиевы конюшни.

– Покажи, что я подписал, – потребовал Голова.

Павлик вытащил из кармана уже порядком замусоленный лист. И точно, в правом верхнем углу на слезливом его прошении красовалось лаконичное резюме: «Оформить!».

И тут, подобно тому как спасительный луч прорезает на радость морякам грозные черные облака, из которых на полузатонувший фрегат все еще обрушиваются безжалостные молнии, так Голова вдруг нащупал путь, позволяющий ему пойти на попятную.

– Так ведь это что «оформить»? Заявление о приеме оформить, а какое может быть заявление, если вакансий у нас от начала времен как не было, так и нет! Ты, Павлуша, что-то перепутал…

– Мне точно известно, что вакансия есть, точно. Счетовода. А я прирожденный счетовод. Ух, так посчитаю, что хоть куда…

Но его бегающие глазки не способны были убедить нашу троицу в том, что Павлик им необходим, как воздух, и без него им удачи не видать.

И тут Тоскливец, правильно истолковав пристальный взгляд начальника, стал уже было потихоньку наступать на Павлика, а тот понемножку стал сдавать позиции и отодвигаться к двери, и всего через каких-то полчаса взаимных убеждений, божбы и заверений в вечной дружбе и преданности Павлик покинул душную контору и оказался на припорошенном снегом крыльце. Дверь за ним оглушительно захлопнулась, и он услышал, как в замочной скважине поворачивается на всякий случай ключ.

Но тут Голова вдруг решил, что Тоскливец слишком много на себе берет, с Маринкой уже обращается как собственник и, вероятно, видит себя уже в его кресле.

– Отопри! – приказал он Тоскливцу.

И когда дверь была отперта, оказалось, что Павлик так никуда и не ушел, а жмется себе на крыльце, как приблудная собачонка, все еще на что-то надеясь.

– Так и быть, возьму тебя, – сообщил ему Голова к полной тоске Тоскливца и секретарши. – Но пока только на один месяц, а там видно будет…

– Согласен, – подобострастно и преданно возопил Павлик, в котором на самом деле преданности было ровно столько же, сколько у Тоскливца, и им обоим, то есть Павлику и Тоскливцу, это было прекрасно известно.

Голова пригласил всех к себе в кабинет, чтобы посовещаться. Нет, совсем не о том, чтобы благоустроить улицу Ильича Всех Святых или наконец построить возле клуба общественный туалет. Совещаться Голова хотел о том, как бы сделать так, чтоб Дваждырожденный обходил сельсовет десятой дорогой, потому как у него, у Головы, от него спазмы и в голове, и по всему телу и он не может от всего от этого руководить со свойственной ему мудростью.

Тоскливец, как всегда, делал вид, что внимает каждому звуку, который доносится из начальственных уст, но на самом деле мечтал о Гапке и о том, что супружница, охочая до всяких авантюр и путешествий, опять навострит лыжи и он останется один… Сентенции, который выдавал время от времени Дваждырожденный, его мало беспокоили, потому что его мало беспокоило все, что не касалось еды, денег и амуров. А Павлику все эти философствования и подавно не были страшны, потому что ненужные ему мысли отскакивали от него, как теннисный шарик от бетонной стены, – он жил в своем собственном мире и настолько вошел в образ вечно обиженного человечка, что искренне считал, что мир напрасно с ним так жесток и что люди злые и все гонения на него – сплошная несправедливость… Впрочем, если бы ты спросил его, читатель, кто именно и когда его обидел, то он вряд ли бы нашелся, что ответить.