Люди из высокого замка

– Вы с самого начала хотели меня просто убить, – тихо проговорил писатель. – Фон Корен, исследователь Арктики… Значит, и Чехова не надо? Вы дали слово: если выслушаю…

– Чушь, игра, дурновкусие, – быстро произнес я, спиной чувствуя холодный, как дуло, взгляд киллера. – Никто вас не убьет. Вы пейте, пейте…

И он выпил поданную мной красную жидкость… Затем откинулся в кресле. Пламя свечи перестало дрожать от его дыхания, вытянулось и зачадило.

– Надо будет перечитать «Дуэль», – сказала Нелли. – Что покажет вскрытие?

– Стенокардию, – ответил я, приподнимая веко писателя. – Как это все-таки грязно вышло…

Киллер исчез – словно и не было. Арский полулежал в кресле, а перед ним горела свеча. Окон в баре не было, но я чувствовал – за деревянными стенами занимается холодная серая заря нового дня. Жаль, что я никогда не смогу полюбить тех, кому этот день будет принадлежать.

Ветер в ивах, ветер в соснах…

(Где-то в Восточной Европе, нулевые)

Как ветер жесток,

Бьются волны в недвижные скалы,Будто это я сам:Во мне все рвется на частиТеперь, в ненастливый час.Минамото-но Сигэюки, ум. 1000 г. н. э.

Слепящая лунная линия рассекала надвое черное зеркало застывшего моря. Замерли черные сосны на ярком песке дюн. Неслышно спускались из ниоткуда крупные снежинки и тут же таяли на песке и в воде…

Марек открыл глаза. Лотта уже встала, из ванной доносился шум душа…

…Она заливала клубничное мюсли молоком и наблюдала, как с тихим шелестом осыпается в белое озеро золотисто-оранжевый холмик с красными крапинками. Он рассеянно смотрел в окно, на гряду крыш до горизонта, на пустое светлое небо, на черточки антенн, сливающиеся в рябь.

За кофе он спросил:

– Зайка, у нас еще остались деньги?

Она потерлась щекой об его руку и замурлыкала. Потом сказала:

– Да. До завтра. Ведь завтра тебе заплатят за перевод?

– Обещали, конечно. – Марек пожал плечами.

– Не думай об этом, милый. Я что-нибудь придумаю. А сегодня куплю тебе большой бифштекс, в три пальца толщиной. И оливок. Мужчина должен есть много мяса.

– И оливок, – улыбнулся он.

– И оливок, – серьезно произнесла она. – Разве ты не знаешь? Они предотвращают проблемы с потенцией. Вот представь себе: пройдет лет пятьдесят, – она вздохнула, – я буду никому не нужной кухаркой, а ты будешь в отличной форме и вновь женишься на двадцатилетней девушке. И когда ты поразишь ее своими неожиданными способностями…

– …ты появишься из кухни и, шамкая беззубым ртом, произнесешь: «Это все олифки, милошка, олифки», – докончил за Лотту Марек.

– Милый. Мне надо идти. Меня ждут. Но ты, наверно, видишь, как мне не хочется…

– Как раз вижу, что хочется. Но другого…

…Лотта ушла – джинсы и летний свитер, легкие закрытые туфельки. Марек как-то сказал ей, что не терпит вида женских босых пальцев, вылезающих из сандалий, покрытых уличной пылью, растопыренных, приподымающихся, как змеиные головы, при ходьбе – и с тех пор Лотта носила только закрытую обувь.

Марек налил себе еще кофе и придвинул поближе стопку бумаги, японский словарь и подстрочник.

«Какая красивая луна, – прочел он. – Спросил выпивку в корчме, а служанки только хихикают, и ни слова в ответ…»

– Наверно, не хотят больше наливать в долг, – сказал он вслух. – А если бы вы, Котомити-сан, не бросили коммерцию и не удалились бы в скромную хижину на окраине города изучать дзен… Впрочем, как же мне вас трактовать?

Как прекрасна луна!Спросил выпить в корчме,А служанкиВсе хихикают, глядя,И ни слова не говорят.

М-да. Дерьмовый вид, хуже подстрочника. Попробуем так:

Месяц больно хорош!Спросил, не найдется ли выпить,А служанки в корчмеТолько смеются в ответ.

Теперь пропала пятая строчка. И не смеются они над стариком – стариком ли? Впрочем, да, по меркам девятнадцатого века он уже старик – а хихикают от смущения, неудобства, вино ведь не их, хозяин запретил давать, наверно… Но первые строчки вышли. Вышли. Теперь две последних:

А служанки в корчмеВсе хихикают без причиныИ ни слова не отвечают…

…Хотя в прошлый приход в галерею Лотта скинула цену своих картин вдвое – а ниже нельзя, холст и краски тоже чего-то стоят, – ни один пейзаж не был продан. Римма, толстая, неопрятная, курящая сугубую гадость, совсем не похожая на галерейщицу, держалась сочувственно и напоила кофе. Размахивая папиросой, она гудела: