Люди на войне

На кой черт я все время пытаюсь вести какие-то записи? Все время преследует идея собрать материал и со временем написать хорошую правдивую книгу, которая отобразила бы истинные настроения определенных групп людей в тылу в это великое время. Книгу, конечно, можно будет написать много лет спустя, когда все будет пережито, передумано и оценено. Но сейчас необходимо записывать много мелочей.

Старший лейтенант Борис Сурис выписывает фамилии немцев из попавшего к нему списка личного состава одного взвода — Ниттель, Либольд, Вагнер, Винклер, Вольф, чтобы «не пришлось себе ломать голову над фрицевскими фамилиями, когда буду писать ррроман». Ироничный одессит подтрунивает над собственными литературными амбициями и пишет «роман» через три «р». Однако же намерения были вполне серьезными, позднее в тексте дневника появляются записи о стилистических особенностях произведений Пристли, Дос Пассоса, Хемингуэя (Сурис читал их в переводах). Ближе всего ему был — конечно же! — Хемингуэй. Романа будущий искусствовед не написал, зато сподобился написать несколько рассказов, увидевших свет уже в XXI веке, через двадцать лет после его смерти.

Писательские амбиции были свойственны и автору обширного дневника сержанту Николаю Иноземцеву — будущему советскому академику-экономисту, спичрайтеру Леонида Брежнева, и рядовому, в прошлом — преподавателю литературы в Ейском педагогическом училище Василию Цымбалу. Цымбал еще до войны посылал свои литературные опыты Горькому, но тот их не одобрил.

Ирина Дунаевская вела дневник с детства (уничтожила его, уходя в ополчение в июле 1941 года). Из ополчения ее, как и других женщин, быстро отправили домой, в Ленинград. Она возобновила дневник, ставший блокадным. Но и его уничтожила в апреле 1942 года, когда вновь ушла на фронт — на сей раз всерьез и надолго. В армии снова, по укоренившейся привычке, стала записывать впечатления о своих «трудах и днях», переживаниях, об окружающих. Впрочем, и ей не были чужды литературные амбиции: «Если меня покалечат, и я не смогу работать, напишу книгу о себе — обыкновенной девчонке, выросшей между войнами и участвовавшей в Отечественной войне. Я знаю — я смогу это сделать». «Девчонка», однако, была не совсем обыкновенной: вряд ли кто-нибудь еще на всех фронтах Великой Отечественной читал на сон грядущий Шатобриана, подобно студентке филологического факультета Ленинградского университета Ирине Дунаевской, досадовавшей, что читать приходится по-русски, ибо «где же его по-французски найдешь».

Сержант Павел Элькинсон начал вести дневник по конкретной причине. Двадцать восьмого августа 1944 года он записал:

Наконец долгожданный день полного изгнания немцев с нашей земли на нашем участке фронта настал. Вот он, Прут, вот она, граница. Всего 6 дней прошло с того времени, как мы наступаем, а как много сделано. Полностью очищена Бессарабия. Заключен мир с Румынией. Завтра перейдем границу. Разве думал я когда-нибудь, что придется побывать за границей. Оказывается, пришлось. Как хочется запомнить все увиденное и коротко записать. Ведь такое в жизни случается всего один раз…

Элькинсону, служившему разведчиком в артиллерии, довелось изрядно «попутешествовать» по Европе: с августа 1944‐го по май 1945 года он побывал в Румынии, Болгарии, Югославии, Венгрии и Австрии.

Насколько репрезентативны эти тексты? Можно ли судить о военном опыте миллионов красноармейцев на основании нескольких дневников? Это вечный вопрос для историков. Сколько источников надо проанализировать, чтобы утверждать: это — типично, а это — нет? Очевидно, что эти несколько текстов не отражают опыта всех бойцов Красной армии. В то же время нет смысла сомневаться в том, что несколько молодых людей, чьи дневники рассматриваются в этой главе, ставшие волею судеб участниками великой войны и зафиксировавшие тогда же свой опыт на бумаге, «социологически» подобны многим своим сверстникам. Точнее, первому советскому городскому поколению. Все они — жители крупных городов (Москвы, Ленинграда, Киева, Запорожья, Днепропетровска, Одессы). Все — выпускники десятилетки, студенты или выпускники вузов.