Люди песков (сборник)

— Если б уверен был, что в случае чего из бороды веревку совьют, потише был бы! Знает, пакостник, к кому подкатиться! — Маман негодующе взглянула на Аксолюк, которая увлеченно соскабливала со дна котла остатки каши и отправляла в рот.

Пришел Гыравлы-ага, налил в старый медный кумган теплой воды и пристроился неподалеку совершить омовение.

Маман и Халлыва с ненавистью следили за ним, а Тулпар на старика и не взглянула, она не отрываясь смотрела на мывшую казан Аксолюк, смотрела с таким изумлением, словно пыталась понять, поверить…

"Неужели правда? — с ужасом думал я. — Может, они подозревают Аксолюк только потому, что та прислуживает старику, а он обращается с ней как хозяин? Нет, я знаю наших женщин — болтушек в бригаде полно, но ни Маман, ни тем более Халлыва не станут зря порочить человека".

— Может, вы зря это на старика? — решился я наконец подать голос. — А, Маман?

Она обернулась и молча взглянула на меня. Этого было достаточно, слова излишни.

— Скотина! — с омерзением сказала Маман. — Водичкой думает отмыть черную свою душу!.. Убери его от нас, Тархан! Отправь обратно, в аул. Обойдемся. Видеть не могу эту бесстыжую морду!

Халлыва и Тулпар молча повернулись ко мне. То же требование читалось в их взглядах.

— Потерпите уж как-нибудь… — неуверенно сказал я, потому что не знал, что сказать.

Гыравлы-ага наскоро совершил омовение, прочитал намаз, подошел к очагу и налил чая, заботливо заваренного для него Аксолюк.

— Гыравлы-ага, это ты какой намаз читал? — спросил я.

— Предобеденный, да будет угодно господу!..

— Как же так предобеденный, когда солнце в зените?

— Ничего, лишь бы бог принял…

— А с чего это он будет принимать? — не унимался я. — Стал бы я принимать работу, если б ты сегодня вчерашнюю норму делал?

— Ну, тот приемщик поумней тебя будет, Тархан-хан! — старик засмеялся. — А потом, если честно сказать, я ведь так, для приличия… Привычка.

— Выходит, халтуришь?

— Э, милый, если намазами этими всерьез заниматься, только о вере и думать! А когда ж тогда познавать прелесть мира? Трудов да мук всем хватает, надо, чтоб и радости жизни сей не минули тебя, грешного, хи-хи-хи!..

— Вон как ты рассуждаешь?! — удивленно воскликнул я.

— А ты как думал? — Старик высоко вскинул голову и надвинул на лоб папаху. — Считаете, не прав? — спросил он у женщин.

Молчание было ему ответом. Старик недовольно кашлянул и ушел.

— Ну вот что, — сказала Маман, уже поднявшись, чтоб идти на работу. — Давай, Аксолюк, рассказывай. Что у тебя со старым чертом? Только честно.

Все молча уставились на девушку. Она не отвечала, глаза у нее налились слезами. Маман стало жалко ее.

— Мы ведь не зря спрашиваем, Аксолюк. Знаем пакостника. То ты ему чай завариваешь, то лепешки за него печешь… Да не хлюпай ты носом, скажи по-человечески. Мы тебе прямо говорим, в глаза: нам твое поведение не нравится!

— А что я?.. — Аксолюк всхлипнула. — Мне мать наказывала, чтоб помогала ему… Чтоб ухаживала… Он ведь жадный, а нам другой раз и джугары даст, а то и ячменя… Мама к нему убирать ходит, стирает… Он тоже к нам иногда приходит… В гости… Даже шерсти дал на кошму.

— Инте-е-ре-е-сно!.. — протянула Халлыва. — Такой скупердяй, а вам и зерно, и шерсти дал! К чему бы это?

— Но они же помогают старику! — вступилась за подругу Тулпар. — И Аксолюк сказала: мать к нему прибирать ходит. Стирает ему.

— Не верится… — Халлыва вздохнула. — Не расщедрился бы он так за стирку да уборку. Боюсь, другая у него цель. А ну, глянь мне в глаза!

Аксолюк резко повернулась.

— На, смотри! Смотри сколько хочешь! Увидела что?

— Увидела… — негромко сказала Халлыва и, прикусив верхнюю губу, опустила глаза.

Я стоял в сторонке и искоса поглядывал на женщин, не смея поверить в то, что слышал. Когда Халлыва умолкла, я молча уставился на нее, превратившись в вопросительный знак. Она утвердительно кивнула мне и отвернулась.

— Не ваше дело! — вдруг выкрикнула Аксолюк и, мгновенно побагровев, бросилась к двери. — Что хочу, то и делаю!..

Никто ничего не сказал. Халлыва, прикусив губу, молча сидела у очага.

МАМАН

Сегодня я заметил, как ты что-то считала на пальцах. Подсчитала, уронила руки и вздохнула, опустив голову.

— Чего считаешь, Маман? — крикнул я сверху.

— Одиннадцатый день, как из дома уехали, — грустно сказала та, не переставая долбить землю. — Столько еще осталось! Больше двух недель!

— И чего тебя домой тянет? — невесело усмехнулась Халлыва. — Или ждет кто?

— А вдруг ждет! — выкрикнула Маман. — Может, война давно кончилась. Копаемся в этой яме — что мы знаем?

Я не раз замечал еще там, в поле, что стоит вам начать переругиваться, работа идет веселей. Сначала я глазам не поверил. Потом вижу: точно. Ну, думаю, помогает, ругайтесь, только чтоб не очень, не всерьез.

— А вы бы взяли да поспорили! — решил я подзадорить женщин. — Я люблю слушать ваши ссоры!

— Думаешь, это просто? — Маман распрямилась, поправляя кушак. — Чтоб побраниться всласть, тоже и сила нужна, и настроение. Да и живем, как назло, дружно. Если уж и ругаться, только со стариком. А с ним что проку ругаться?