Люди против нелюди

Сорок шесть часов, что жил Александр Сергеевич Пушкин после смертельного ранения на дуэли, вмещают в себя такое невероятное количество событий, что порою кажется, их могло бы хватить на целую жизнь. После рокового выстрела Дантеса Пушкин упал и несколько мгновений лежал головой в снегу. Секунданты бросились было к нему, но тут Пушкин зашевелился, опираясь левой рукой, приподнялся.

— Подождите… — сказал он. — Я имею еще силы, чтобы сделать мой выстрел.

И он выстрелил. Пуля пробила Дантесу руку и, ударившись о пуговицу двубортного конногвардейского мундира, контузила его. Дантес упал.

— Браво! — сказал Пушкин и отбросил свой пистолет.

И снова потерял сознание, а придя в себя, спросил у д’Аршиака:

— Убил ли я его?

— Нет, — ответил тот. — Вы его ранили.

— Странно, — сказал Пушкин. — Я думал, что мне доставит удовольствие его убить, но я чувствую теперь, что нет. Впрочем, все равно. Как только мы поправимся, снова начнем.

Эти мгновения роковой дуэли запечатлены в многочисленных воспоминаниях, воспеты в стихах и изображены на картинах. И мы приводим их сейчас только потому, что первые после смертельного ранения минуты жизни Пушкина как-то удивительно точно совпадают с записанными в минуту уныния горестными стихами:

Грех алчный гонится за мною по пятам…

В. А. Соллогуб вспоминал, как читал ему Пушкин письмо, которое собирался отправить Геккерну: «Губы его задрожали, глаза налились кровью. Он был до того страшен, что только тогда я понял, что он действительно африканского происхождения».

В раненом Пушкине в первые минуты после дуэли продолжает жить Пушкин, которого увидел Соллогуб… Впрочем, этот Пушкин оставался за сараем и гумном на огородах Комендантской дачи на Черной речке…

Оставался и еще жил Пушкин, который писал:

Отцы пустынники и жены непорочны,Чтоб сердцем возлетать во области заочны,Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,Сложили множество божественных молитв;Но ни одна из них меня не умиляет,Как та, которую священник повторяетВо дни печальные Великого поста;

Всех чаще мне она приходит на устаИ падшего крепит неведомою силой:Владыко дней моих! дух праздности унылой,Любоначалия, змеи сокрытой сей,И празднословия не дай душе моей.Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,Да брат мой от меня не примет осужденья,И дух смирения, терпения, любвиИ целомудрия мне в сердце оживи.

4

Сохранившиеся свидетельства показывают, в каком невообразимом вихре меняются настроения Пушкина, когда его наконец привезли на Мойку.

— Мы не все кончили с ним… — говорит Пушкин вслед саням, увозящим противника.

— Я боюсь, не ранен ли я так, как Щербачев… — жалуется через мгновение Данзасу.

— Грустно тебе нести меня? — спрашивает у камердинера.

— Не входите! — кричит жене. — У меня люди!

Рану Пушкина осматривали врачи Карл Задлер и Вильгельм фон Шольц.

— Скажите мне… — спросил Пушкин у Шольца. — Рана смертельна?

— Считаю долгом вам это не скрывать… — с трудом подбирая русские слова, ответил Вильгельм фон Шольц. — Но услышим мнение Арендта и Саломона, за которыми послано…

— Благодарю вас… — сказал Пушкин. — Вы действовали в отношении меня как честный человек. Я должен устроить мои домашние дела.

И снова хаотическая смена мыслей и ощущений…

— Мне кажется, что много крови идет…

Шольц осматривает рану и спрашивает, не хочет ли Пушкин увидеть кого-либо из близких приятелей.

— Прощайте, друзья… — говорит Пушкин, глядя на книжные полки. И сразу: — Разве вы думаете, что я часа не проживу?

Все происходит очень быстро.

В семь часов вечера у постели умирающего уже И. Т. Спасский, домашний врач Пушкиных. Он и уговаривает поэта послать за священником.

Исповедь и причащение Святых Тайн — переломный момент в духовном состоянии Пушкина. Физические страдания возрастают, боли усиливаются, но «необыкновенное присутствие духа», как вспоминает И. Т. Спасский, не оставляет умирающего.

— Она, бедная, безвинно терпит и может еще потерпеть во мнении людском… — говорит о жене.

Когда Арендт, прощаясь, объявляет, что по должности своей обязан доложить о случившемся государю, Пушкин просит передать просьбу не преследовать Данзаса за участие в дуэли.

Сразу же после отъезда Арендта делается первое распоряжение Пушкина по завещанию. («Все жене и детям!») Довольно длительное время затем Пушкин беседует наедине с Данзасом.

Известно, что он попросил передать шкатулку, достал бирюзовое колечко и, отдавая Данзасу, сказал: