Люди с чистой совестью

Сквозь редкую поросль парка видно было, как на ослепительно белой стене дворца появлялись желтые точки. Это автоматчики Карпенки расписывались на княжеских стенах, - только известковая пыль летела по ветру. Пули взвизгивали на рикошете, им вторил звон разбитого стекла.

Вот между деревьями мелькнула шляпа Гриши Дорофеева. Перебежал к круглой клумбе. Упал. Приподнялся. Раз за разом взмахнул рукой, кидая гранаты. Одна разорвалась у самой лестницы, скрежетнула осколками по пулемету. Вторая влетела на веранду и рявкнула где-то там, в середине. Фашистские пулеметчики кончены. Звон разбитого стекла затихает в глубине коридора. Только в неожиданно наступившей тишине из дворца донесся истошный детский плач.

- Не стрелять больше! Не стрелять! - крикнул Руднев.

Пройдя через ворота, он пошел по аллее. На веранду уже вбежал Гриша Дорофеев. Как всегда, он в фетровой шляпе, модном пиджачке, еле-еле застегивающемся на его мощной груди физкультурника.

Руднев быстро взбежал по ступенькам на веранду. Хрустит битое стекло под ногами.

За верандой длинный коридор. Белые стены, голубизна дверей, высокие потолки и длинная красная дорожка по всему коридору. Двери направо распахнуты. В палатах белели пустые кровати. Партизаны, вбежавшие с Дорофеевым, лазали под ними с пистолетами в руках.

Но в палатах было пусто.

Где-то в дальней комнате громко, захлебываясь, плакал ребенок и женский голос причитал:

- Хильда... Хильда...

Руднев шагнул по коридору. Его опередил Карпенко. Прикрывая собой комиссара, отталкивая его плечом, он побежал к двери. Распахнул обе половинки и, держа гранату в руках, вскочил в палату и остановился, оглушенный визгом и криком.

Заглядывая через головы комиссара и Карпенки, мы увидели: вдоль стен стояли, лежали женщины. Посреди палаты на полу сидела бледная рыжеволосая немка. Она держала на руках надрывно орущего ребенка. Гришка-циркач свистнул удивленно.

- Последний номер программы. Родилка...

Руднев вышел вперед.

Карпенко опустил руку с гранатой, сунул ее в карман. Он только что с боем прошел три километра по грязи и мокрой ржи, пробирался под забором, сквозь колючую проволоку. Одежда висела клочьями. Немки стояли, прижавшись к стенам. Одна, с огромным животом, вдруг вскочила на кровати и, забившись в угол, громко, истерически кричала что-то по-немецки. Другая, очевидно из фольксдейчей, закричала по-русски:

- Штреляйт! Штреляйт скорее!

Руднев глядел спокойно, уверенный в своих людях.

Я слышал сквозь шум крови в ушах его слова:

- Не надо кричать. Не надо. Мы уходим. Слышите, мы уходим...

Карпенко стоял прислонившись к дверному косяку со взведенным автоматом. Плечи его мелко дрожали.

Я вспомнил: "Кто такой Карпенко? Человек, пошедший в тюрьму за товарища только потому, что у того, другого, была семья на руках". Вспомнилось и другое. В третьей роте была медсестра Наталка. Перед рейдом Наталку отправили на Большую землю. Она должна была родить Федору сына. Вспомнилось, как, проводив жену на аэродром, Карпенко, смахнув непрошеную слезу, сказал мне:

- Вы думаете, почему я такой? Ведь я без батьки рос. Вот жду сына и боюсь. Был у меня отчим. Так уж лучше не знать такой жизни. Боюсь, как бы и моему сыну без отца не расти.

- Мы уходим, слышите? - продолжал Руднев. - Если есть у вас хоть капля, одна капля совести... Когда у вас родятся дети, когда они вырастут и смогут понять эти слова: совесть и великодушие, - скажите им, что своей жизнью они обязаны советским воинам. Слышите? Скажите им это.

Карпенко, выйдя на веранду, остановился на лестнице и снял шапку. Руднев, подойдя сзади, шутя провел рукой по его непокорной шевелюре.

- Пошли, Федя!

Я вышел на улицу последним.

У ворот с чугунными львами уже строилась третья рота.

- Становись! - скомандовал Карпенко. - За мной.

Как всегда, он зашагал впереди роты, положив руки на черную сталь автомата.

По городу сновали обозники, возглавляемые Павловским. Они везли со склада сахар, консервы и всякую другую снедь. Уже высыпали на улицу мальчишки. Дымился и чадил винный погреб. Третья рота вышла из города. Кончились тротуары и мостовая. Карпенко поручил Грише Дорофееву вести роту. Сам приотстал, пошел рядом с комиссаром. Они долго шли молча. Как бы продолжая начатый разговор, комиссар задумчиво сказал:

- Не для них же, не для них мы делаем это!

Федор благодарно взглянул на Руднева.

- Понимаю, Семен Васильевич! Для себя!

Комиссар продолжал:

- Каждому солдату приходится убивать. Но советский солдат не убийца.

От роты по одному отставали бойцы - кто скрутить цигарку, кто подтянуть голенище, перемотать портянку. Они пристраивались позади, чутко прислушиваясь к тому, о чем говорил их командир с комиссаром.

И я вспомнил наш разговор с комиссаром в начале рейда насчет солдатского азарта.

Как хорошо, что среди нас есть люди, способные ему не поддаваться и владеть рассудком и волей даже в напряженные минуты боя.

20