Люди сороковых годов

- Кривят же, однако, нисколько не стесняются этим!.. Или теперь вот их прокурорский надзор, - продолжал Виссарион, показывая уже прямо на брата, я решительно этого не понимаю, каким образом какой-нибудь кабинетный господин может следить за преступлениями в обществе, тогда как он носу из своей камеры никуда не показывает, - и выходит так, что полиция что хочет им дать - дает, а чего не хочет - скроет.

- Но как же, по-вашему, надо было сделать? Или оставить так, как прежде было? - спросил не без иронии Вихров.

- Я не знаю, как это надо было сделать, - возразил Виссарион, - я не специалист в этом, но говорю, что так, как сделано, - это бессмыслица!

Все суждение брата Иларион слушал с немного насмешливой улыбкой, но при этих словах рассердился на него.

- У вас-то, по вашему железнодорожному делу, я думаю, больше смысла, проговорил он.

- Я нисколько и не говорю про то; я тут не чиновник, не распорядитель, не благоустроитель России, - я купец, и для меня оно имеет смысл, потому что очень мне выгодно.

- Хорошо отношение к стране своей! - сказал Вихров.

- А я вот, как наживусь, так и поблагодарю мою страну: устрою в ней какое-нибудь учебное или богоугодное заведение, а мне за это дадут чин действительного статского советника! - подхватил Виссарион и захохотал.

Иларион в это время обратился к Живину.

- Твое назначение завтра, я думаю, состоится, - и тебя даже здесь, в Петербурге, оставляют.

- В Петербурге! - воскликнул Живин. - Ну, вот за это merci! - прибавил он даже по-французски и далее затем, не зная, чем выразить свою благодарность, подошел почти со слезами на глазах и поцеловал Илариона в плечо.

Тот сам поспешил поцеловать его в голову.

- А что, супруга отправилась уже за границу? - спросил его Виссарион.

- Отправилась вчерашний день, - отвечал Живин.

- И господин Клоповский тоже?

- Тоже!

Виссариону, кажется, очень хотелось поговорить об этом деле с Вихровым, но он на этот раз удержался, может быть, потому, что Иларион при самом начале этого разговора взглянул на него недовольным взглядом.

Побеседовав еще некоторое время, Вихров и Живин отправились, наконец, домой; последний, кажется, земли под собой не чувствовал по случаю своего назначения на службу - да еще и в Петербурге.

- Я много в жизни вынес неудач и несчастий, - толковал он Вихрову, идя с ним, - но теперь почти за все вознагражден; ты рассуди: я не умен очень, я не бог знает какой юрист, у меня нет связей особенных, а меня назначили!.. За что же? За то, что я всегда был честен во всю мою службу.

- За то только! - подтвердил ему и Вихров.

- А ведь, брат, ежели есть в стране это явление, так спокойней и отрадней становится жить! Одна только, господи, помилуй, - продолжал Живин как бы со смехом, - супруга моя не оценила во мне ничего; а еще говорила, что она честность в мужчине предпочитает всему.

Вихров при этом усмехнулся.

- Она, кажется, и сама не знает, что предпочитает и что презирает, проговорил он.

- Именно так! - согласился и Живин.

XVII

АРИСТОКРАТ И ДЕМОКРАТ

В одно утро Вихров прошел к Мари и застал у ней, сверх всякого ожидания, Абреева. Евгения Петровича, по обыкновению, дома не было: шаловливый старик окончательно проводил все время у своей капризной Эммы.

- Давно ли и надолго ли? - говорил Вихров, дружески пожимая руку Абреева.

- Приехал весьма недавно, - отвечал тот, - но надолго ли - это определить весьма трудно; всего вероятнее, навсегда!

- А службу, что же, оставили?

- Оставил, - отвечал Абреев с улыбкою и потупляя свои красивые глаза.

- Не вытерпели, видно?

- Отчасти я не вытерпел, а отчасти и меня не вытерпели, - продолжал он с прежней улыбкой.

- Вас? - спросил не без удивления Вихров. - За послабление, вероятно?

Абреев пожал плечами.

- Ей-богу, затрудняюсь, как вам ответить. Может быть, за послабление, а вместе с тем и за строгость. Знаете что, - продолжал он уже серьезнее, можно иметь какую угодно систему - самую строгую, тираническую, потом самую гуманную, широкую, - всегда найдутся люди весьма честные, которые часто из своих убеждений будут выполнять ту или другую; но когда вам сегодня говорят: "Крути!", завтра: "Послабляй!", послезавтра опять: "Крути!"...

- Как же, так прямо и пишут: "крути" и "послабляй"? - вмешалась в разговор Мари.

- О нет! - произнес Абреев. - Но это вы сейчас чувствуете по тону получаемых бумаг, бумаг, над которыми, ей-богу, иногда приходилось целые дни просиживать, чтобы понять, что в них сказано!.. На каждой строчке: но, впрочем, хотя... а что именно - этого-то и не договорено, и из всего этого вы могли вывести одно только заключение, что вы должны были иметь железную руку, но мягкую перчатку.

- Это что такое? - спросила Мари с некоторым уже удивлением.

- А то, - отвечал Абреев с усмешкой, - чтобы вы управляли строго, твердо, но чтобы общество не чувствовало этого.

- Но как же оно не будет этого чувствовать? - опять спросила Мари.