Люди сороковых годов

______________

* Говорят! (франц.).

- Не в уездный, а в губернский, - поправил его правовед.

- Да, но это все одно!.. "Я, говорит, совершенно не способен к этому крючкотворству".

- Нас затем и посылают в провинцию, чтобы не было этого крючкотворства, - возразил правовед и потом, не без умыслу, кажется, поспешил переменить разговор. - А что, скажите, брат его тоже у вас служит, и с тем какая-то история вышла?

- Ужасная! - отвечал Абреев. - Он жил с madame Сомо. Та бросила его, бежала за границу и оставила триста тысяч векселей за его поручительством... Полковой командир два года спасал его, но последнее время скверно вышло: государь узнал и велел его исключить из службы... Теперь его, значит, прямо в тюрьму посадят... Эти женщины, я вам говорю, хуже змей жалят!.. Хоть и говорят, что денежные раны не смертельны, но благодарю покорно!..

- Вас тоже ведь поранили? - спросил правовед.

- Еще как!.. Мне mademoiselle Травайль, какая-нибудь фигурантка, двадцать тысяч стоила... Maman так этим огорчена была и сердилась на меня; но я, по крайней мере, люблю театр, а Утвинов почти никогда не бывал в театре; он и с madame Сомо познакомился в одном салоне.

- Я сам в театре люблю только оперу, - заметил правовед.

- А я, напротив, оперы не люблю, - возразил Абреев, - и хоть сам музыкант, но слушать музыку пять часов не могу сряду, а балет я могу смотреть хоть целый день.

- Как же вы, - вмешался в разговор Павел, - самый высочайший род драматического искусства - оперу не любите, а самый низший сорт его - балет любите?

- Почему балет - низший? - спросил Абреев с недоумением.

Правовед улыбнулся про себя.

- Драма, представленная на сцене, - продолжал Павел, - есть венец всех искусств; в нее входят и эпос, и лира, и живопись, и пластика, а в опере наконец и музыка - в самых высших своих проявлениях.

- А в балете разве нет поэзии и музыки?.. - возразил ему слегка правовед.

- Нет-с! - ответил ему резко Павел. - В нем есть поэзии настолько, насколько есть она во всех образных искусствах.

- Но как же и музыки нет, когда она даже играет в балете? - продолжал правовед.

- Она могла бы и не играть, - говорил Павел (у него голос даже перехватывало от волнения), - от нее для балета нужен только ритм - такт. Достаточно барабана одного, который бы выбивал такт, и балет мог бы идти.

- Вы что-то уж очень мудрено говорите; я вас не понимаю, - возразил Абреев, красиво болтая ногами.

Правовед опустил глаза в землю и продолжал про себя улыбаться.

- Мишель, может, ты понимаешь? - обратился Абреев к кадету.

- А я и не слыхал, о чем вы и говорили, - отвечал тот плутовато.

Павел весь покраснел от этих насмешек.

- Очень жаль, что вы не понимаете, - начал он несколько глухим голосом, - а я говорю, кажется, не очень мудреные вещи и, по-моему, весьма понятные!

Ему на это никто ничего не ответил.

- А вас, Мишель, пускают в театр? - обратился Абреев опять к кадету, видимо, желая прекратить этот разговор, начавший уже принимать несколько неприязненный характер.

- Нет, не пускают, - отвечал тот, - но мы в штатском платье ездим... Нынешней весной наш выпускной курс - Асенковой{126} букет поднесли.

- И никого не узнали?

- Никого - решительно!

Павел молчал и ограничивался только тем, что слушал насмешливо все эти переговоры.

В остальную часть дня Александра Григорьевна, сын ее, старик Захаревский и Захаревский старший сели играть в вист. Полковник стал разговаривать с младшим Захаревским; несмотря на то, что сына не хотел отдать в военную, он, однако, кадетов очень любил.

- Ну-те-ка, милостивый государь, - сказал он, - когда же вы выйдете в офицеры?

- Года через два, - отвечал тот.

- А потом - куда?

- Потом - на какую-нибудь дистанцию.

- Жалованье-то прапорщичье, я думаю, маленькое...

- Но ведь у нас жалованье - что же?.. - отвечал кадет, пожав плечами. Главное проценты с подрядчиков, - иногда одних работ на дистанции доходит тысяч до пятидесяти.

- Так, так!.. - подтверждал полковник.

- Потом иногда в хозяйственное распоряжение отдают, это еще выгоднее.

- Так, так!.. - говорил и на это полковник.

Старик этот, во всю жизнь чужой копейкой не пользовавшийся, вовсе ничего дурного не чувствовал в том, что говорил ему теперь маленький негодяй.

Павел между тем весь вечер проговорил с отцом Иоакимом. Они, кажется, очень между собою подружились. Юный герой мой, к величайшему удовольствию монаха, объяснил ему:

- Православие должно было быть чище, - говорил он ему своим увлекающим тоном, - потому что христианство в нем поступило в академию к кротким философам и ученым, а в Риме взяли его в руки себе римские всадники.

- Православное учение, - говорил настоятель каким-то даже расслабленным голосом, - ежели кто окунется в него духом, то, как в живнодальном источнике, получит в нем и крепость, и силу, и здравие!..

- Потому что ключ-то, источник-то, настоящий и истинный... подтверждал Павел.