Люди суземья

Стычка с Митрием Маркеловым настолько испортила настроение Василию Кириковичу, что о рыбалке не хотелось и думать. Но он все-таки взял удочку и пошел на озеро из принципа: пусть старик Маркелов убедится, что его слова — ничего не значащий звук. Он убрел по берегу подальше и там, возле крохотного, почти пересохшего ручья расположился под ивовым кустом.

Когда-то он умел забрасывать удочку энергичным коротким взмахом, по-рыбацки — с руки. Попробовал — не получилось, поплавок плюхнулся в воду у самых ног. Попытался еще раз — то же самое. Тогда он взял удилище обеими руками и, сильно размахнувшись, хотел закинуть насадку через голову. Но крючок зацепился за куст, и тонкая леса лопнула. Василий Кирикович в сердцах швырнул удилище в траву.

Если бы месяц назад кто-нибудь сказал ему, что он не сможет справиться с таким простым делом, Василий Кирикович почувствовал бы себя оскорбленным до глубины души. Впечатления детства, когда он без труда ловко закидывал удочку в оконца между листьями кувшинок, были настолько свежи в памяти, что казалось, то было не сорок с лишним лет назад, а вчера.

Василий Кирикович вдруг почувствовал себя уставшим и ослабевшим, будто эти сорок лет разом свалились на его плечи. Он расстелил под кустом пиджак и лег.

— Нет, все это глупо, — произнес он вслух. — Совсем не нужно было сюда приезжать... Ничего хорошего из этой поездки не получилось. Одни неприятности...

И ему нестерпимо захотелось домой, в уют городской квартиры.

...Не дождавшись сына к обеду, бабка Акулина и Савельевич совсем расстроились.

— Ты бы сходила на берег да позвала его. Ведь без корки хлеба ушел, — сказал старик, пряча от жены виноватый взгляд.

— Пока обида не сойдет, и звать нечего. Туда буде чего отнести?..

— И правда, отнеси! — обрадовался Савельевич находчивости жены. — Хоть молока бутылку да кусок рыбника.

Акулина достала из сундука ветхий, но чистый ситцевый платок, сложила в него три вареных яйца, половинку горячего рыбника да бутылку пареного молока, завязала все это в узелок и, не мешкая, вышла из избы. Но в сенях столкнулась с Германом.

— Слава те господи, хоть ты пришел! — воскликнула она и увидела в руках внука прозрачный мешючек, наполненный ягодами. — А морошки-то, морошки-то сколь припер! Да где ты ее эстолько набрал-то? Вот ведь батьки-то нету... Свеженькой бы морошки в охотку поел.

— Куда же он подевался?

— Удит где-то. С утра еще ушел. Вот поись ему собралася нести...

— Была нужда — ходить за ним! Как за маленьким... — и Герман прошел в избу.

Глаза бабки вдруг вспыхнули надеждой. Она юркнула в дверь следом за внуком, схватила его за рукав.

— Слышь-ко, Германушко! Батько-то утрось шибко расстроился — дедко Митрий его расстроил — и ладит он завтрия уезжать...

— Без меня он никуда не уедет. А я, может, еще целый месяц буду здесь жить.

— Ой, как хорошо-то! — обрадовалась старуха. — Спасибо тебе, внучек! А то мы с дедком совсем загоревали. Ты батьке-то скажи, что Митрий больше не будет ему мешать... Дак я пойду. А ты ешь, все тут, на столе... Погоди-ко! Можно, я Василью стакашек морошки положу?

— Бери хоть два. Только не надо ему ничего носить. Просто смешно!..

— Да мне ведь чего? Мне не тяжело, схожу...

Сон Василия Кириковича был настолько глубок, что его не потревожило торопливое шарканье резиновых сапог в высокой траве.

Акулина, меньше всего ожидавшая встретить сына в таком не подходящем для уженья месте — берег здесь был особенно низок, — едва не вскрикнула, когда увидела Василия Кириковича лежащим.

— Господи, что же это такое? — беззвучно прошептала она и впилась глазами в румяное лицо сына.

Ровное, с легким сопеньем дыхание, срывавшееся с полураскрытых твердых губ, мгновенно успокоило старуху, и она с умилением, на которое способны только матери, склонилась над сыном, чтобы хорошенько рассмотреть его лицо в такой близости.

Ничто не ускользнуло от ее взгляда — ни единичные седые волосинки на висках, ни чуть приметные морщинки под глазами, ни даже крохотный шрамик над правой бровью — метка озорного детства.

Но чем дальше смотрела Акулина на это лицо, тем меньше находила в нем того, что свято хранила в сердце и в памяти.

Глубокая лысина сделала лоб Василия Кириковича неузнаваемо высоким и покатым; то ли от полноты лица или еще от чего, но брови как бы раздвинулись и приподнялись внешними концами; прямей и тоньше стал нос. И уж совсем чужими выглядели губы. Раньше они были вздутыми и аккуратными — бантиком, как у девушки, теперь же стали прямыми и тонкими с опущенными книзу углами, отчего рот казался большим и немного брезгливым.

Эти перемены и еще что-то неуловимое, что именно, Акулина не могла понять, придавали лицу Василия Кириковича пугающе чужое выражение. Она невольно подумала: вот сейчас сын проснется и будет раздражен тем, что она своим приходом помешала его отдыху. И мать осторожно ступила шаг назад, положила узелок в траву возле сына и тихо-тихо удалилась, унося в сердце смутную тревогу.