Люди сверху, люди снизу

Он же, Savva, знал абсолютно точно на тот момент лишь одно: света в конце этого тоннеля не предполагается, а энергия, называемая богом

, слишком далека от него, и даже если Господин Бог и живет внутри него, Savvы, то явно похрапывает. Недавний спонтанный поход в православный храм (звонили колокола на Остоженке, да больно ладно пел церковный хор, что уж само по себе редкость: сколько дребезжащих голосов, из последней слепой силы тянущих свое старческое «по-о-ми-лу-уй», и всё мимо нот!) оставил в том, что зовется душа, неприятный осадок. Темныевсегдаодинаковыестарухи с недобрыми глазенками, косящиеся на него – молодого и сильного, так явно контрастирующего с бутафорией догмы выдуманного священочками страдания (пере/читай виановскую «Пену дней», ты же читатель, если не простигосподикритик) и нелепого смирения с ужасающим социальным насилием, – казалось, готовы были сожрать. Savva огляделся: бесформенные матроны в ужасных юбках (Господи, если ты есть, скажи, откуда они берут такие?!), со святым невежеством, отражающимся в стеклах очков, так-так, а вот и шалавистая девица, залетевшая покаяться куда подальше; слева – худая дама в черном, ставящая свечу на канон; у выхода несколько растерянных – курить? не курить? пачка жжет пальцы! – мужчин… Нет, католический храм куда как ближе! И в Риме, и в Праге, и в Кракове заходил Savva в костелы, унося с собой одно лишь ощущение умиротворения. Органная музыка, чудесные разноцветные витражи, в которые действительно вложена душа мастера, так же отличались от фальшивой позолоты многих русских церквей, как отличается, к примеру, породистая дамская особь от целлюлитной продавщицы из рыбного магазина. На спокойные же, совершенно беззлобные, в отличие от «родных», лица европейцев всех возрастов, смотреть было приятно, и идеализация ни при чем: герой наш сей детской болезнью левизны давнехонько переболел, да здравствует (!) хоть что-нибудь.

Слушая мессы, Savva осознавал, впрочем, что даже это – не более чем красивые декорации и что к Богу ведут совершенно иные пути – пути расширения сознания, выход в иное измерение и связанное с ним (аффтарский пардон за пафос) религиозно-мистическое озарение, отбрасывающее трехмерный волчизм беззаконий, нивелирующих человека (а ведь когда-то, должно быть, это и вправду звучало гордо) до уровня кожаного мешка с костями и очень серым веществом, из которого – «Привет, Тимоти! Как тебе на том свете?» – и задействована-то всего лишь одна десятая часть.

«Остальная же подло спит аки царевна мертвая, все поцелуйчика от диэтиламидапростигосподилизергиновой-кислоты ждет, а Германна нет как нет…» – стебется Лири с того света, значит, существует как ты да я да мы с тобой, в деревянном башмаке…

То, что человечки отдельны v nature, понял Savva еще маленьким мальчиком, сбегающим из очень средней люберецкой школки с довесков к предметам, именующимся не иначе как ОППТ – общественно-полезный производительный труд. За это

его вызывали к директору и гнусно обзывали; за то Savva понял, что он – чудо из чудес! – может оставаться самим собой путем сопротивления толпе, пусть это и не всегда безопасно. Однажды – после того как раз…цать потаскал здоровенное железное ведро с холодной водой, руки от которой немеют через минуту, – Savva сказал директору, что не станет мыть полы в коридоре после уроков, потому как в школе есть уборщица, а детский труд эксплуатировать никто не может, ведь его, Savvy, учили: «Главным твоим трудом является учеба».

Директор дернул головогрудью, побагровел и вызвал оул-дов, которые не долго думая и показали Savve кузькину мать; с тех пор – ох, как болело то место, откель ноги растут! – он мечтал только об одном: скрыться, вырваться, улететь из славного города Люберцы навсегда… Однако все это было в прошлом, но вот что беспокоило: скрыться, вырваться, улететь хотелось не только из дома и не только в пятнадцать. Savva в принципе мечтал кинуть обрыдлую (качественное прилагательное), постылую ежедневность, вынуждающую его, такого-разэтакого, совершать монотонные однообразности и не жить.