Люди удачи

Но теперь молитва – дело серьезное. Он хочет привлечь Бога на свою сторону, склонить судьбу в свою пользу. В какой-то момент, думает он, его удача прокисла. С рождения до двадцатилетнего возраста все получалось так, как он хотел, почти без усилий с его стороны, но с тех пор, особенно последние четыре года, он окружен невезением, как туманом. Несколько мелких передышек на ипподроме или за покерным столом ничего не меняют в его жизни по большому счету и не возвращают ему прежнюю удачу. Ему нужно, чтобы Бог услышал его, увидел его в этой грязной тюрьме, в окружении бессердечных незнакомцев, и вернул его в семью. Не будет больше азартных игр и нечестивости, таковы его обязательства в этой сделке. Вернувшись к себе в камеру, Махмуд бросает одеяло на пол и встает лицом к Мекке, как можно точнее определив, в какой стороне от него юго-восток. Приложив открытые ладони к ушам, он закрывает глаза и начинает:

– Аллаху акбар, субхаанак Аллаахумма, ва бихамдик, ва табааракасмук, ва таˁааля джаддук, ва ля иляха гхайрук…

Затем умолкает, чтобы припомнить, как дальше:

–..аˁуозу билляхи мина-ш-шайтаани-р-раджим бисмилляхи-р-рахмаани-р-рахиим.

А потом – первая сура Корана:

–...аль-хамду ли-лляхи рабби-ль-

ˁалямиин, ар-рахмаани-р-рахим, малики йауми д-дин, иййака наˁбуду ва-иййака настаˁиин, ихдинаа-с-сирата-ль-мустаким, сирата-ль-лязина анˁамта

ˁаляйхим гхайри-ль-магхдуби ˁаляйхим ва-ля-д-даллиин, аминь…

Молитва льется из него, как песня, как вода, журчит, пробиваясь на поверхность в пустыне. Садясь на пятки в конце одной молитвы, он медлит и принимается за дополнительные. Из колодца памяти он черпает суру за сурой

: одни вбили в него тростью маалимы его детства, другие он услышал от своей набожной, богобоязненной матери, остальные склеились из обрывков, узнанных на импровизированных похоронах матросов, умерших и похороненных в море. Он попросит у тюремщиков Коран, решает он, и извлечет из этого заключения пользу для своей души.

Махмуд лежит на спине, водя взглядом по трещинам в крашеном потолке от одного угла до другого, его затылок покоится на переплетенных пальцах. В камере солнечно, с прогулочного двора доносится смех; он не покидал камеру с тех пор, как его обвинили в убийстве и перевели в новое крыло, и не открывал Коран, который надзиратель сунул ему через окошко в двери. Он опасается сближаться с другими заключенными в тюремной больнице, подозревая, что у некоторых из них туберкулез в самом расцвете или, даже хуже, что выглядят они здоровыми, но носят в себе полный арсенал оспы, бактерий и вирусов, которые могут передаться его прекрасным сыновьям. Он спросит у врача, не заразны ли они, и только тогда покинет эту провонявшую комнату.

Пожалуй, ему следовало бы назвать врачу свой настоящий возраст. Ему известно, что это мало что изменит, но, может, к нему будут снисходительнее, считая, что ему двадцать четыре, а не двадцать восемь. Надо было дать врачу понять, что его жизнь кое-что стоит, объяснить, что он родился в Коркии – год учета, год голода. Благополучно рожденный в глухой провинции между Арабсийо и Берберой матерью, которой было уже далеко за сорок, Махмуд явился в мир, мокрый и красный от крови зарезанного изнуренного скота, в мир, где чиновники-индийцы под тенистыми деревьями вносили кочевников в списки для получения социального пособия, в мир мешков риса от правительства и тушеных диких растений. К тому времени засуха продолжалась уже три года, за ней последовала вспышка чумы скота, завезенная из Европы. Из тридцати восьми отцовских верблюдов уцелело лишь десять, из семидесяти двух коров – всего пять, а что касается овец – ну, из костей вышло хорошее удобрение. Козьи шкуры увезли в Аден, продав за бесценок на заваленном товаром рынке, британским таможенникам досталась, как обычно, их дань налогов.