Люди удачи

Его барристер, рослый и краснолицый титан, наблюдает за происходящим непроницаемыми серыми глазами. Они еще ни словом не перебросились, но этот человек держит в руках жизнь Махмуда, и теперь Махмуд начинает это понимать. С каждым новым свидетелем, поднимающимся на трибуну, он все ниже оценивает собственные силы. Его барристер Рис-Робертс похож на валун от той же самой бледной скалы, что и магистрат, и обвинитель; этот гранит обтесали в чуждых Махмуду дортуарах частных школ или, возможно, армейских казарм. Все эти люди – джентльмены с печатками и перешедшими к ним по наследству часами, они говорят на языке, далеком от его английского машинных отделений, заводов, каменоломен, уличных драк и постельной болтовни. Они мямлят и спешат покончить со слушаниями, порядок которых хорошо знаком им, в отличие от него. Вопросы о нем, подзащитном, задают и тут же отвечают на них, прежде чем он успевает их осмыслить.

Когда Махмуд был переводчиком в суде два года назад, для одного из братьев Абди, который отомстил Шею за то, то тот украл их сбережения, это дело показалось ему простым. Знай себе переделывай замысловатый английский в прямой и понятный сомали, а потом втискивай ответ в рамки простого английского. Тогда он мог позволить себе выбирать суть, а остальное отбрасывать, но не теперь. Теперь, когда он рискует собственной свободой, ему необходимо учитывать каждое различие. Когда патологоанатом сказал «контузионная травма», он имел в виду ушиб? А когда «геморрагия» – какое-то особенное кровотечение или самое обычное? Женщину убили, напав на нее сзади, это он понял, как и то, что она умерла от глубокой раны на шее, а еще три раны, поменьше, окружали ее. Стоит ему хоть что-то сообразить, как они уже переходят на другую частоту, как ненастроенный приемник, пускаются в университетские разговоры, из которых ему понятны лишь некоторые слова. Они считают человека глупым только потому, что он говорит с акцентом, а ему хочется закричать: «Я сам выучил пять языков, я знаю, как сказать «отвали» на хинди и «люби меня» на суахили, так дайте же мне шанс и говорите по-простому».

Иногда он ловит себя на том, что невольно улыбается, дивясь и не веря своим ушам: чего только о нем не рассказывают, во что только его не одевают свидетели. Кому придет в голову надеть белые поварские брюки с темно-синим кителем, как у пилота? На лицо ему лепят усы, которых он не носит, и золотые зубы. Прибавляют к его росту дюймы, которых ему не хватает. Они создают человека – нет, чудовище Франкенштейна – и клеймят это чудовище его, Махмуда, именем, прежде чем отпустить на волю. Стоя с поникшими плечами в зале суда, в Кардиффе, в Биляд аль-Уэльс, он ощущает их ложь, будто в него летят стрелы. Они слепы и не видят Махмуда Хуссейна Маттана во всех его истинных проявлениях: неутомимого кочегара, виртуоза игры в покер, элегантного странника, изголодавшегося по любви мужа и нежного отца.

Дело передается в суд. Дело передается в суд. Дело. Передается. В. Суд. Все кончено, слушания прошли, ложь никуда не делась. Полиция хорошо постаралась, чтобы упечь его. Теперь ему понадобится беречь силы для судебных разбирательств, когда он даст показания, что бы там ни говорил чертов юрист. Суть в том, что он невиновен. «Истина сделает вас свободными». Он так часто слышал, как местные твердят эти слова, будто научились им в церкви.

Встав на койку, вытянувшись на цыпочках с краю на матрасе, отчего свободные шерстяные носки съезжают с его ступней, Махмуд поворачивает голову над пыльным подоконником так, чтобы лучше видеть дворы за домами на Дэвис-стрит. Он отсчитывает дома по нечетной стороне, пока не замечает знакомый хлам, выброшенный семьей Уильямс на заросший бурьяном двор. Ржавый трехколесный велосипед валяется перевернутым, а рядом – старомодная коляска с большими серебристыми колесами и вылинявшим на солнце складным верхом, разбитая раковина – хлам из дома, где с трудом расстаются даже с вещами, имеющими весьма условную ценность. «Да починю я их, починю», – обещал отец Лоры Эван, пожевывая свою пластмассовую трубку. «Я куплю тебе новый», – уверял Махмуд, но все так и осталось нечиненым и не обретшим замены. Деньги приходили к ним и так же уходили, как приливная волна. Он цепляется за подоконник, стараясь встать поустойчивее, в шее нарастает боль, изогнутое тело повисает в воздухе, как вопросительный знак, а сам вопрос – «неужели она забыла?».