Люди удачи

Лондон обрушивался на восприятие: беспощадные толпы между Пикадилли и Оксфорд-стрит, явно готовые со злорадством спихнуть какую-нибудь девчушку в сточную канаву и затоптать; никогда не умолкающий шум транспорта; вопли газетчиков и цветочников; свистки полицейских. Дайана шагала рядом с отцом, в тревоге зажимая руками уши. Он возил их в Лондон два раза, на каждый из судов по делу о разводе. Теперь Дайане столько же лет, сколько было ее матери, когда ее муж, отец девочек, впервые попытался развестись с ней. Это желание, казалось, захватило его, как безумие, вскоре после того, как его мать умерла в России, и его ярость не могло охладить ничто. Он обвинил жену в прелюбодеянии и подал на развод и опеку над дочерьми. Дайане отчетливо запомнились жаркие взгляды, которых удостаивалась ее мать, когда они ходили покупать мороженое с лотка Сальваторе на Стюарт-стрит. И пытку перешептываний и смешков, шумиху, поднятую из-за развода газетами, мужчин, спрашивающих ее отца, откуда у него деньги, и женщин, советующих ее матери на коленях умолять о прощении, неважно, виновата она или нет. Неуловимое ощущение, будто все соседи смеются над их отцом, мелким лавочником из Кардиффа, готовым пойти на все расходы и позор развода. Когда Верховный суд, этот белый замок, заменивший в представлениях Дайаны все книжные и сказочные, отклонил прошение их отца, он наконец позволил их матери вернуться домой. Никто и ничего не объяснил Дайане; ей было десять лет, и она искала в школьном словаре «прелюбодеяние», «нелегальный» и «непристойность».

Вайолет занималась домом и следила, чтобы все они были сытыми и опрятными; если она и знала подробности «ситуации», то не распространялась о них. Раввины в долгополой одежде являлись к ним в дом и часами просиживали в столовой с их отцом, советуя ему проявить терпение и доверие, но с тех пор он не удостоил их мать ни единым добрым взглядом. Спустя меньше шести лет он вновь подал на нее в суд за прелюбодеяние и выиграл, выгнав ее из дома и спалив столько ее фотографий, сколько смог, прежде чем дочери спасли их. Они так и не сумели разглядеть в матери ту женщину, которую видел он: в прикосновениях ее рук они чувствовали любовь, а он считал их грязными; в ее смехе ему мерещилось предательство, а они различали радость; а когда ее взгляд становился отрешенным, он воспринимал это как коварство, а они видели печаль. Она была деревом, которое он стремился срубить и воспользовался законом, как топором. Дочери помогли ей собрать вещи и переехать в маленький дом, где она и умерла несколько лет спустя, так и не перестав лить слезы. Вся ее жизнь строилась вокруг материнства, а затем высший из судов этой страны признал ее недостойной быть матерью. Бедная женщина. Дайана до сих пор не знала, чему верить: то ли судей ввела в заблуждение паранойя отца, то ли ее мать в самом деле любила человека по имени Перси. Они выросли в мире, где порой от правды надо защищаться.

– Мы не были созданы для легкой жизни, – вздыхает Дайана, шлепая тестом об кухонный стол. Она не такая, как мама, она точно знает: ей не нужен мужчина из-за его денег или как способ бегства, и она чертовски уверена, что и Грейс не понадобится.

Несколько дней спустя Мэгги, Дэниел и Дайана стоят вокруг обеденного стола, а лицо Грейс во главе этого стола озаряет отблеск одиннадцати свечей на торте в честь дня ее рождения. Большой бант на голове девочки похож на кроличьи уши в горошек.

– Сначала загадай желание! – напоминает Дэниел, едва Грейс наклоняется, чтобы задуть свечи. – Дуй, а не плюйся, не то заляпаешь слюнями мой кусок.

Грейс обмакивает палец в глазурь, в шутку грозится испачкать Дэниела, потом сует палец в рот.

– Лехаим! – Дайана поднимает свой бокал с хересом, восклицая громче, чем собиралась. – Долгих тебе лет и успехов, родная моя.

Взрослые становятся в очередь, чтобы поцеловать Грейс в щеку, и Дайана, последняя в ней, видит, что дочь чуть не плачет.

– Крепись, крепись, – шепчет она ей на ухо, вселяя в нее силы.

Коротко кивнув, Грейс снова улыбается и смеется.

Маленькая компания располагается на новом диване, чтобы открыть подарки; гости сидят, а Дайана и Грейс стоят возле кофейного столика, ахая над каждым пакетом в плотной оберточной бумаге. От Мэгги и Дэниела – целая сокровищница книг и пара красных домашних шлепанцев. Дайана ведет Грейс к окну, выходящему в сад, и показывает свой подарок: велосипед с голубой рамой и корзиной спереди, полной искусственных цветов.

– Боже мой! – восторгается Грейс.

– Вот избалованная девчонка! – Дэниел в притворной зависти качает головой. – А мне когда подарят велосипед?

– Можно прокатиться прямо сейчас? – спрашивает Грейс у матери.

– А почему нет?

Девочка бежит через кухню в сад.

Дайана подливает в бокалы херес, все рассаживаются по местам, веселье приостанавливается. Сникшей больше остальных выглядит Мэгги, и, поскольку именно она всегда сворачивает разговор на беспроигрышные банальности, вздохнув, она произносит:

– Прямо чувствую, как разойдется у меня в этом году сенная лихорадка. Уже сейчас так мучаюсь.