Людовик XIV

Людовик XIV и Кольбер интуитивно поняли, что всякая политика поощрения экономического оживления предполагает предварительное упорядочение государственных финансов. Надо сказать, что у короля сложилось весьма неблагоприятное мнение о состоянии финансов после смерти Мазарини. Вот что мы читаем в начале «Мемуаров» для Монсеньора: «Финансы, которые приводят в движение все огромное тело монархии, были истощены до такой степени, что едва можно было найти кое-какие весьма незначительные ресурсы. Даже некоторые самые необходимые и первостепенные траты, связанные с содержанием моего дома и моей собственной персоны, оказывались невозможными, вопреки приличию, или осуществлялись исключительно в кредит, что нам было в тягость». Накануне опалы Фуке претензии короля в его адрес стали звучать явственнее: «Зачисление приходов и расходов осуществлялось невероятнейшим образом. Моими доходами занимались не мои казначеи, а служащие суперинтенданта… и деньги тратились в это время в той форме и для тех целей, которые соответствовали их прихоти; а потом уже они принимались искать ложные траты, ассигнованные суммы денег и подделанные векселя, использованные для получения этих сумм»^{63}

. Изложение этого текста исключительно точное, слишком техническое, так что нельзя отрицать участие короля и Кольбера в его составлении. До самой смерти генерального контролера — и даже, можно сказать, до конца царствования — Людовик XIV и его казначеи будут опираться на этот новый порядок ведения финансов.

Нам иногда говорят сегодня, что ничего, в сущности, не изменится, так как за финансовыми оффисье (слугами короля) и откупщиками орудуют многочисленные скупщики, арендаторы, финансисты, деловые люди, а за ними скрываются десятки ростовщиков, важных лиц двора и Парижа и даже приближенные короля[34]

. Утверждают, что официозные и тайные финансы являются одновременно и силой и слабостью режима. Так что реформы Кольбера, возможно, были всего лишь чем-то вроде декорации, экрана, очковтирательства. Будь система Фуке более лицемерной и менее эффективной, она продолжала бы существовать: если Демаре, племянник и косвенный преемник Кольбера, пользовался большим авторитетом среди деловых людей, то его дядя Кольбер потерял их доверие после того, как слишком сурово с ними обошелся в период действия «палаты правосудия» и переусердствовал, раскрывая глаза королю на их лихоимство и гнусность^{170}.

Парадоксы эти имеют свежесть новизны. У них еще то достоинство, что они отвлекают историка от манихейского взгляда на вещи: нельзя взваливать на Фуке все грехи, связанные с частными финансами, и, не разобравшись как следует во всем, представлять Кольбера как создателя всего, что есть положительного в государственных финансах. Необходимо было разрушить этот образ ad usum populi (для народа), навеянный самим Кольбером, который был определенно ловким человеком и тонким психологом. Но пусть даже правда будет где-то посередине. И в этом случае слава Кольбера возрастает. Представим себе (наихудший вариант), что государственный кредит основывался, как во времена суперинтенданта Фуке, на различных таинственных комбинациях (но никакой тайны не представляющих для горстки лиц, извлекающих из них выгоды). Чем подобные факты были бы преступней тех, которые наблюдались до 1661 года? Зато преобразование видимой части финансового айсберга, рациональное использование государственных средств (что соответствовало желанию Людовика XIV и было реализовано Кольбером) представляются нам как бы тройной заслугой. Это преобразование позволяет внести ясность в некоторую часть системы. Оно является залогом будущих улучшений и успокаивает в некоторой степени налогоплательщиков. А кто может поклясться, что подобные параметры ускользнули от внимания авторов нового стиля ведения финансов? Кто может считать, даже в наше время, что эти параметры не заслуживают внимания? Итак, внесем в описание кольберовской реформы элемент относительности, который уже был выделен в этой преамбуле, но не будем отрицать ее оригинальность, ее ценность, роль, которую она сыграла в удивительной модернизации государства.