Людовик XIV и его век. Часть вторая

«Я не вижу никакого препятствия тому, чтобы во всеуслышание заявить, что никто из умерших или ныне живущих авторов не обладает ничем, что может приблизить его к уровню этого могучего гения, а если среди этих последних найдется какой-либо сумасброд, который сочтет, будто сказанное оскорбляет его надуманную славу, то, дабы показать ему, что опасаюсь его ничуть не больше, чем уважаю, я хочу, чтобы он знал, что меня зовут ДЕ СКЮДЕРИ».[2]

Когда после долгих хлопот Скюдери получил должность коменданта замка Нотр-Дам-де-Ла-Гард, содействовавшая ему в этом г-жа де Рамбуйе сказала о нем:

— Такой человек ни за что не захотел бы командовать где-нибудь на равнине. Я прямо вижу, как он стоит на донжоне своей крепости Нотр-Дам-де-Ла-Гард, упираясь головой в облака и с презрением взирая на все, что лежит у его ног.

Скюдери не так уж много лет оставался в этой должности, на которой, если верить Шапелю и Башомону, его никто не сменил, на что указывает следующее четверостишие из их «Путешествия»:

Твое владенье — форт, достойный песен барда!Чтоб защитить его, врагам внушая страх,Здесь хватит одного швейцарца с алебардой,

Изображенного на крепостных вратах.[3]

Несмотря на свои должностные обязанности, Скюдери не переставал заниматься литературой. Он написал для театра одну за другой пьесы «Великодушный вассал», «Комедия комедиантов», «Орант», «Мнимый сын», «Переодетый принц», «Смерть Цезаря», «Дидона», «Щедрый любовник», «Тираническая любовь», «Евдокс», «Андромира», «Ибрагим» и «Арминий».

Как раз в предисловии к этой последней трагедии, раздосадованный своими взаимоотношениями с актерами, он заявил, что «ни за что не пожелает работать впредь для театра, если только ему не прикажут это делать высшие власти». Удивительнее всего то, что Скюдери почти сдержал слово. Правда, встав на сторону принца де Конде, он, после того как принц объявил себя противником двора, был вынужден по собственной воле удалиться в Нормандию.

На самом деле, бахвальство Скюдери заключалось не только в словах, и, в полную противоположность многим писателям того времени, известным своей продажностью и угодливостью, он был человеком по-настоящему благородным.

И вот тому пример.

Скюдери намеревался посвятить своего «Алариха» королеве Кристине, и королева Кристина обещала подарить ему в благодарность за это посвящение золотую цепь ценой в тысячу пистолей. Но, пока завершенную поэму печатали, граф Делагарди, покровитель Жоржа Скюдери, впал в немилость, и королева потребовала, чтобы имя графа исчезло из предисловия к поэме.

— Скажите королеве, — ответил автор посланцу, которого Кристина отправила к нему, чтобы обсудить это важное дело, — что даже если бы вместо той цепи, какую она собиралась мне дать, она пообещала мне цепь такую же толстую и такую же тяжелую, как та, о какой говорится в «Истории инков», то и тогда я не разрушил бы алтарь, на котором я совершал жертвоприношения.

Ответ оскорбил Кристину, и она не подарила Скюдери обещанную цепь, но поэт не получил благодарности и от графа Делагарди, все еще питавшего надежду снова войти в милость.

Скюдери упрекают в том, что он по приказу кардинала Ришелье подверг критике «Сида». Но, почитав сочинения самого Скюдери, эту критику ему прощаешь: он должен был воспринимать «Сида» как весьма посредственную трагедию.

Скюдери, само собой разумеется, был членом Французской академии.

Мы слишком много говорили о Буаробере в связи с кардиналом Ришелье, чтобы нам оставалось рассказать о нем что-либо существенное, если не считать одной подробности, свидетельствующей о том, что, сменив хозяина, он не поменял своего характера.

Когда Ришелье умер, Буаробер попытался пристроиться к Мазарини, но тот не нуждался в его услугах. И тогда Буаробер объявил себя приверженцем коадъютора, вокруг которого сплотились все остроумцы, ненавидевшие министра. Тем не менее, подталкиваемый непостоянством своего настроения, Буаробер, продолжая обхаживать коадъютора, сочинял против него и его друзей стихи. Полагая, что аббату де Гонди эти стихи неизвестны, он однажды явился к нему на обед; коадъютор принял его со своей обычной обходительностью и указал гостю на его всегдашнее место за столом; однако после обеда он обратился к нему со словами:

— Мой дорогой Буаробер, сделайте одолжение, почитайте мне стихи, которые вы сочинили против меня и моих товарищей.