Людовик XVI и Революция

Но с королевой все обстояло совсем иначе, и она веселилась, не беспокоясь ни о возможных неприятностях, ни даже о скандале! Однажды конюший, управлявший ее санями, упал, и лошади закусили удила; но она, ловкая, словно Аврора, направлявшая своих скакунов к Солнцу, схватила вожжи и, поскольку лошади уже понесли, усмирила их своими белоснежными, но сильными руками, как это сделал бы самый умелый кучер. Все вокруг страшно испугались, и только она одна, не веря в угрожавшую ей опасность, оставалась спокойной, и на лице ее сияла улыбка.

В другой раз, на балу в Опере, королеву окликнула маска в наряде базарной торговки и, пристав к ней и называя ее просто Антуанеттой, стала упрекать в том, что она бегает по празднествам, вместо того чтобы находиться возле мужа, храпящего в это время во сне. Несмотря на такую фамильярность, маске удалось понравиться королеве, которая, чтобы слышнее было то, что говорила ей базарная торговка, и легче было отвечать на ее слова, наклонилась к ней настолько, что та едва не коснулась ее груди. После более чем фривольной беседы, длившейся около получаса, королева рассталась с маской, признавшись, что никогда еще ей не было так весело.

Маска, видимо, тоже повеселилась, ибо она упрекнула королеву за скорый уход, и та обещала ей вернуться.

И действительно, ко всеобщему удивлению королева так и поступила. Она явилась на следующий бал, и их вторая беседа была столь же долгой и столь же оживленной, как и первая, и даже более оживленной, ибо, расставаясь с маской, Мария Антуанетта подала ей руку для поцелуя.

Все это стало широко известно, попало в рукописные газеты и сделалось источником клеветы. Ибо, пока королева проводила эти длинные ночи, наполненные удовольствиями, король пребывал в Версале, спать ложился в одиннадцать часов вечера, вставал в пять утра и даже зимой, в холоде, работал до семи часов утра, пока его лакей не входил за балюстраду королевской кровати, каждый раз заставая эту кровать пустой.

Как видим, существовало огромное различие между жизнью королевы и жизнью короля. И потому недоброжелатели королевы продолжали отмечать необдуманные поступки бедной женщины и выдавать их за преступления. Марию Антуанетту упрекали за фамильярность с мадемуазель Бертен, ее модисткой, говорившей: «Я работаю с королевой», подобно тому как министры говорили: «Я работаю с королем». Марию Антуанетту упрекали за близкие отношения с Мишю, певцом из Итальянской комедии, дававшим ей уроки театрального искусства, ибо королева играла в комических операх, а также с мадемуазель Монтансье и мадемуазель Рокур, ставившими для нее спектакли. Ее упрекали за дружеские чувства к женщинам, доходившие, по правде сказать, до крайности, то к одной, то к другой, а в описываемое время — к г-же Жюль де Полиньяк: она целыми днями оставалась с ней за закрытыми дверьми, проделывала по шесть льё, чтобы увидеться ней, и, заразившись от нее корью, не только не сетовала по этому поводу, но даже испытывала радость. И все это при том, что г-жа де Лаборд, назначенная постельницей королевы и имевшая обязанностью открывать и закрывать занавески ее кровати, одна заполучала всю ту часть дня, какая не принадлежала г-же де Полиньяк, и ту часть ночи, какая должна была принадлежать королю.

Правда, король не был склонен заявлять о своих правах. Он был супругом уже семь лет, так и не став еще мужем. Поговаривали, что королева жаловалась на это странное вдовство своей матери и та дала ей необычный совет, которому Мария Антуанетта точно последовала.

Каждый раз, когда королю докладывали о поведении его жены, он, понимая, что самая большая вина лежит прежде всего на нем, не осмеливался проявлять недовольство, но сердился. Однажды, поскольку королева взяла за правило возвращаться к себе очень поздно, порой даже на рассвете, король приказал не впускать после полуночи в парадный двор ни одной кареты, пояснив, что шум экипажа будит его, а он привык вставать в пять часов утра. Его распоряжение было выполнено. Тщетно королева называла себя: она так и осталась у решетки ограды, а затем, вынужденная сделать большой крюк, доехала до других ворот и, крадучись и дрожа, словно прелюбодейка, вернулась в свои покои.

Тем не менее в начале 1778 года внезапно распространился слух о беременности королевы, и г-жа Кампан поняла, что хотела ей сказать Мария Антуанетта, приветствуя ее однажды утром словами:

— Обнимите меня, дорогая; наконец-то я королева Франции!

Разумеется, эта беременность особенно удивила графа Прованского.

Однако здесь нам необходимо приняться за деликатную тему беременности королевы и сказать, что говорили в то время — но не в народе, который радовался, видя, что этому удручающему бесплодию пришел конец, — а в собственной семье Марии Антуанетты.

И приняться за эту тему, какой бы скандальной она ни была, необходимо потому, что все эти поклепы отточили для Марии Антуанетты нож гильотины. За эту тему необходимо приняться, чтобы стало понятно, чем заслужила королева небрежение знати, ненависть народа, безразличие потомства.