Люкс-мадера-фикус

— Юлию видел, Романа Викторовича не дождался. Домой приезжает за полночь.

— Ну что Юлия? Как хоть выглядит?

— Вроде как не в себе, глаза блестят. Но трещит без умолку. И только от нее и слышно: Ромочка то, Ромочка это, да какой у Ромочки бизнес прибыльный!

— А какой у него бизнес?

— Знамо какой: тут купить, там продать, здесь опять купить. Машину себе завели, «жигули-девять», экспортный вариант.

— Чем она больна, Чузыркин?

— Что-то, кажется, с головой. На ломоту жаловалась.

— Может, ей какое лекарство надо? Я бы достал.

— Сиди, «лекарство»… Роман Викторович ей любой пирамидон достанет: хищник капитализма.

— В квартиру к ним заходил?

— Заходил. Угостила чаем. А за стеклом в серванте каких только напитков нет, и все люкс-мадера-фикус. Не поднесла…

— Обо мне спрашивала? — дрогнувшим голосом задал трудный вопрос Николай Иванович.

— Фактически нет. Как сказал, что ты вернулся и временно у меня бытуешь, так сразу на другое поворотила: про мой дом, про курей, про бабу мою, про ее здоровье.

— За тобой в шкафике у меня бутылка. Налей себе. Мне не надо, из оцепенения вышел. Утром с первой электричкой поеду в Михнево. Возводить стропила.

— Ты ж не плотник! — Чузыркин зазвенел посудой.

— У напарника на подхвате буду. Он плотник. Стропила поставим, железо начнем стелить. Тогда он у меня на подхвате будет.

— Не могу в одиночку пить. Нейдет. Давай позовем писателя.

— Да он спит, поди.

— Николаич! — прибавил голоса наш хозяин. — Ты спишь?

— Да нет, — прокашлялся я, — бодрствую.

— Заходи к нам, вместе пободрствуем.

Я уже знал, что от Чузыркина, когда он в настроении пообщаться, не отделаешься ни под каким предлогом, и покорно пошел на зов. К тому же донимал вопрос: почему Юлия ничего не спросила про Николая Ивановича, почему увела разговор в сторону? Неужели настолько он стал безразличен ей? Что-то не срасталось в этой истории. Может, Чузыркин сознательно исказил правду в интересах самого же Николая Ивановича, чтобы не строил планов, не обольщался насчет бывшей своей супруги?

Планы за Николая Ивановича выстроил сам Чузыркин:

— Будем так говорить: тебе, Николай, скоро полтинник стукнет, а у тебя ни кола ни двора. К зиме я тебя выселю, сестра приедет из Барнаула. Эта половина дома за ней записана. И куда ты пойдешь?

— Сниму угол где-нибудь, не переживай.

— Дурак ты, я за тебя переживаю! — Чузыркин выпил, понюхал указательный палец и продолжал: — Квартиру в Домодедове давали на тебя и мать. Мать померла, царство ей небесное, но твои-то права на жилплощадь остались! Вот я и говорю: пусть Роман Викторович купит тебе однокомнатную квартиру или хотя комнату с общей кухней. Деньги у него имеются. Не захочет добровольно, подавай в суд. Как ты думаешь, Николаич, выиграет он процесс?

— Выиграет, — подтвердил я, — если все будет по закону.

— Вот за это и выпьем! — сказал Чузыркин, звякнув стаканом о мой стакан.

— Не буду я судиться, — угрюмо сказал Николай Иванович.

— Так, может, и не потребуется? Может, он добровольно пойдет навстречу?

— Видеть его не могу, — произнес Николай Иванович сквозь зубы.

— Поручи мне, — вызвался Чузыркин, захмелев что-то уж очень быстро (видать, Юлия все-таки поднесла), я с ним переговорю!

Николай Иванович промолчал. Потом выразительно взглянул на ручные часы — без браслета, без ремешка — лежавшие на столе.

Поняли мы его правильно и поднялись.

Прощаясь, Чузыркин подвел итоги:

— В общем, Николай, в ближайшее время тебе предстоят два неотложных дела: купить ремешок к часам и хотя бы комнату с общей кухней.

К концу дачного сезона Николай Иванович осуществил только первое: купил кожаный импортный ремешок.

Однажды я осторожно спросил у него про второе дело.

— Кажется, есть подвижки, — просто ответил он. — Подписались с напарником на большой заказ. Крыша громадная, со сложной конфигурацией. Денег хватит на комнатенку. Потом, может быть, расширюсь.

* * *

До отъезда в Москву я стал невольным свидетелем еще одной сцены из его личной жизни.

В кухне у него плакала женщина — тихо и безутешно.

— Коленька, милый, прости меня… — прорывалось сквозь слезы, — любимый мой… я все испортила… прости, если можешь… вцепился в меня как клещ и не отпускает… я его сразу же невзлюбила… как узнала от Людмилы Федоровны, что паспорт мой он сам порвал… тогда, перед регистрацией… все во мне так и перевернулось… Коленька, Коленька, что же мы наделали, любимый мой…

— Скоро светает, Юлия, — послышался голос Николая Ивановича. — Уходи, не хочу, чтоб тебя здесь видели. И не приходи больше! Никогда! Слышишь?

Женщина перестала плакать, тяжело, глубоко вздохнула:

— Как скажешь, любимый мой.

Мне очень хотелось увидеть ее: для целостности картины недоставало ее портрета.

Я метнулся к окну. Утро было туманное, с трудом угадывались очертания яблонь и кустов смородины. Юлию я так и не разглядел, лишь услышал, как лязгнула металлическая калитка.

Николай Иванович опять на неделю выпал из бытия.

Несколько раз приезжал напарник, стыдил, усовещивал, звал работать, пока не перехватили выгоднейший заказ. Николай Иванович лишь усмехался, посылал его за бутылкой.