Лютики

– На самом деле, – продолжил гость, – те что остались тоже задержались не сильно. Если быть точным, на неделю. Собственно, до позавчерашнего дня. Жара, как вы помните, стояла страшная. Ну просто буквально некуда деться. Деревня с виду – точно вымерла. Старики по домам сидят: там, вроде, прохладнее; молодежь на речке пропадает. И вот где-то, наверное, в полдень, в самое что ни на есть пекло…

Гость с досадой помотал головой.

– Нет, так вы не поймете. Сначала нужно кое что объяснить.

Он на секунду задумался и продолжил.

– Я вообще человек не очень общительный – знакомых у меня, честно сказать, маловато. Вот и в Лютиках… Живу почти пять лет, а близко так ни с кем и не сошелся. Ну не интересны мне, прости Господи, их проблемы. Единственным, с которым можно было общаться, был мой сосед, Прохор Васильевич Шувалов. Пенсионер, как и я, только позаслуженней. Всю жизнь проработал замдиректора какого-то крупного полимерного завода. Большим человеком в свое время был. Потом и завод измельчал, и времена поменялись, а там и пенсия подоспела. Как раз к развалу завода. К тому времени жена у Прохора умерла, дети выросли, вот он и купил себе дом в Лютиках: говорил, ему, в общем, все равно где, лишь бы на Волге.

– От подавляющего большинства местных жителей его выгодно отличали три вещи: высшее образование, чувство юмора и прямо нечеловеческое самообладание. Однажды наш тракторист, уснув за рулем, вылетел с дороги прямо на участок Прохора. Тот как раз пил на веранде утренний кофе. Сидел себе в кресле-качалке, нога на ногу, в одной руке чашка кофе, в другой – сигарета. Курил и рассматривал облака – в общем-то, как обычно. Тут треск, лязг, грохот, забор падает, и прямо на Прохора в клубах дыма несется трактор с включенными фарами. Не сбавляя скорости, врезается в веранду, чуть не снеся ее напрочь, и, наконец, глохнет.

– Прохор даже в лице не изменился. Со всех сторон к участку бежали люди, кто-то уже звонил в скорую, а он преспокойно сидел в своем кресле и с интересом рассматривал вздыбившиеся вокруг него балки и застрявший в них трактор. В одной руке у него дымилась сигарета, в другой была чашка кофе, из которой не расплескалось ни капли. Увидев меня, Прохор очень обрадовался.

– Я сейчас отчетливо вспомнил, – взволнованно сообщил он, – как катался в детстве на американских горках. Совершенно то же самое ощущение.

И он счастливо улыбнулся.

– Еще у него была почти маниакальная страсть к чистоте. Не самая, к сожалению, удачная, мания, когда нет денег. А денег у него было в обрез: после пары дефолтов даже его директорская пенсия превратилась в пшик. Как, впрочем, и сбережения. Как, впрочем, у всех. Но остальные всю жизнь учились жить бедно, чтобы воспользоваться этим умением в старости, а Прохор начинал с нуля. В общем, ближе к середине месяца деньги у него обычно заканчивались. Хорошо, сын его навещал. Но это ведь летом – зимой к нам не очень-то и доедешь. А зимой… Зимой мы старались почаще приглашать его в гости. Гордый он был очень. Вполне ведь мог протянуть, если бы выращивал в огороде хоть что-то полезное. Но он выращивал там цветы. Ничего кроме цветов. И возился он с ними не как-нибудь, а в ослепительно чистой белой рубашке – а другой, к слову сказать, на нем никто никогда не видел. Представляете? Белая накрахмаленная рубашка! В Лютиках! В огороде! Позже, когда… В общем, позже я видел его шкаф. Не очень-то много у него было этих рубашек. Штук семь, не больше. Когда он их успевал стирать – загадка. Хотя, как я сейчас понимаю – скорее, подвиг.

Гость о чем-то задумался и, тряхнув головой, продолжил.

– Так вот. Как я уже говорил, это случилось позавчера. Кто-то пошел на речку, кто-то остался дома, а Прохор отправился в лес. В лес – потому что там прохладно и никого нет. Я сидел дома и пытался работать. Хочу, знаете, попробовать себя в качестве автора. – Гость смущенно улыбнулся. – Пишу пособие по физике для поступающих в вузы. Ну, неважно. Время уже шло к полудню, и тут… И тут я вижу, как на рукопись падет капля, затем другая… Я автоматически поднимаю глаза к потолку и тут же понимаю, что течет с меня. Что с меня ручьями течет холодный пот. И еще, что мои колени вдруг превратились в кисель. И физически чувствую, как под моим весом кости входят в этот кисель. И что от этого чувства меня сейчас вырвет…

– Клянусь, я был уверен, что умираю. И только через несколько секунд понял, что причина не во мне. Что причина – снаружи, и ее едва слышно. Что она очень еще далеко, на самой границе восприятия, но она приближается. Это был тот самый жуткий высокий звук, который живое существо издает перед самой смертью, только растянутый на минуты.

– Когда слышишь такое, моментально возникает два равно непреодолимых желания: убежать и помочь. Поэтому я встал и, стараясь не обращать внимание на хлюпание в коленях, добрался сначала до дверей, а потом до калитки, на которой и повис, истекая потом и борясь с тошнотой.