Логово смысла и вымысла. Переписка через океан

Думаю, что тут был еще и личный подтекст: он мстил Короткову за Копелева[52]. Это было несколько раньше, Верченко только пришел к нам из ЦК комсомола, еще не вполне разобрался что почем, а у нас шла книга Копелева о Брехте. И в это время Копелев попал в черные списки как «подписанец» протестов против судилища над Синявским и Даниэлем. А книга уже была набрана, прошла сверку. Верченко вызвал Короткова, потребовал объяснений, а тот ему говорит: «Кто же мог знать, что Копелев так проштрафится! Автору выписано одобрение, затраты на набор и иллюстрации тоже немалые. Если мы книгу не выпустим, нам с тобой впаяют по выговору за непроизводительные затраты, а если выпустим, то получим по выговору за то, что издали запрещенного автора. Так давай лучше выпустим, книга-то хорошая, и план будет выполнен. А то, вдобавок ко всему сорвем план».

Уразумев, что куда не кинь, все клин, Верченко согласился книгу выпустить. Не сшурупил, что в таких случаях затраты списывают без малейшего писка. Ему, видно, нагорело за этот прокол, и вот он нанес ответный удар.

Не говорю уже про историю с «Чаадаевым» А. Лебедева. Книгу редактировала Галина Померанцева, самый опытный у нас редактор, на ней была вся русская литература. Книга была острая, вся наполнена аллюзиями. Аллюзий хватало и в других наших книгах, но они обычно были упрятаны за специфическими реалиями описываемой эпохи, придраться было трудно. Лебедев же подчеркивал не специфическое, а общее, не скупился на публицистические обобщения, почти прямо перекидывая мостик из николаевской эпохи в нашу лучезарную действительность. Галина пыталась все это смягчать, но автор упирался, уступал очень мало, и когда она заново прочла книгу в корректуре, то наметила еще несколько кусков к удалению – по ее разумению, самый минимум. Но Лебедев снова уперся, и она сказала, что в таком виде книгу в печать не подпишет, так как не хочет потерять работу. После этого Коротков ее обматюгал и сам подписал корректуру, взяв все на себя[53]

. С гонений на эту книгу и начался его закат.

Сколько мне ни приходилось иметь дело и тогда, и после с редакциями, а такого человека, как Коротков, мне не попадалось. Когда в «Знании» шла моя книжка об академике Парине[54], то в рукописи была глава об его аресте и отсидке во Владимирской тюрьме. Редакторшей была очень милая женщина, у меня с ней были теплые доверительные отношения, это была вторая моя книга у нее. Но когда она прочитала рукопись, она искренне и глубоко на меня обиделась: «Семен, зачем вы это принесли, вы же знаете, что это не пройдет». И такая искренняя была обида, что я почувствовал себя так, словно совершил какую-то ужасную бестактность. Я безропотно снял эту главу. Она, между прочим, до сих пор остается неопубликованной, ибо, когда я уезжал из страны и пришел к Париным прощаться, его вдова Нина Дмитриевна (потрясающая женщина!) попросила меня заграницей ничего о Парине не публиковать. Она пробивала какие-то очередные дела, связанный с увековечением его памяти (стипендию его имени или еще чтото), и опасалась, что такая публикация может этому помешать. Я, конечно, ей это обещал.

Всего самого доброго

Ваш С.Р.

_______________

Сергей Есин – Семену Резнику

5 марта 2011 г.

Письмо получил, прочел, получил море удовольствия. Есть соображения, пересечения. Чуть попозже обязательно подробно отвечу. Как же интересно жить и размышлять! С.Н.

_______________

Семен Резник – Сергею Есину

6 марта 2011 г.

Уважаемый Сергей Николаевич!

Во вторник утром мы с женой уезжаем к сыну (и внукам!) на две недели, предотъездные сборы и проч., но мне очень хочется хотя бы бегло ответить на Ваше интересное письмо[55]. Там (это в штате Колорадо, сын там работает в университете) у меня будет доступ к электронной почте, получать все буду регулярно, но писать – вряд ли смогу.

То, что Вы ведете Ваш дневник столько лет, да еще отважно публикуете его – это огромное культурное дело. Я сейчас очень жалею, что никогда не вел дневников – отчасти из лени, а отчасти меня – будете смеяться – Паустовский попутал. Сильно я им увлекался в юности. Как раз издавалось его собрание сочинений, и я читал с упоением. И вот у него где-то вычитал, что писатель не должен вести дневников: все важное и так осядет в сознании, а что не осядет, то неважно. Я этому как-то легко поверил, и теперь жалею, особенно когда перелистываю старые письма (мало что из них мне удалось вывезти) и нахожу там много интересного и забытого. Но письма – это фрагменты; с систематическими записями в дневнике сравниться не могут.