Лох

-- Они все не москвичи,-- говорил он,-- и это не случайно. Москва, по моему глубокому убеждению, город конченый. В конце концов я, мои братья, Левка -- не лучшее ли тому доказательство? Ничего хорошего ни родить, ни дать миру она не может. И все-таки они приехали сюда, и это верно. Они нужны Москве точно так же, как она нужна им. Она стала местом, где они встретились, где есть библиотеки, театры, музеи, где есть, наконец, университет. Но скажи мне, почему, попав сюда, они берут у этого города не лучшее, а худшее, что в нем есть? Самые умные и честные из них спиваются, прочие продают себя с потрохами, не понимая, а часто, что еще хуже. понимая, какую цену они за это платят. Я им не судья, но, видит Бог, в моей несчастной Машине куда больше искренности, чем в них.

Катя на сей раз возражать ничего не стала. Она выслушала Тезкина с удивившей его серьезностью и проговорила:

-- Ты мужик, тебе легче.

-- Почему? -- удивился он.

-- Потому что ты можешь взять и послать все к черту.

-- А ты?

-- А я не могу, -- заключила она с грустью и хотела что-то еще добавить, но промолчала.

"Она несчастна,--подумал Тезкин,--она, точно, несчастна, хотя никогда в этом не признается". И он не мог понять, радует его это или нет. Скорее должно было бы радовать. Но по неведомым ему законам именно ее несчастность стала последней каплей, переполнившей чашу тезкинского смирения. Как алкоголик, некоторое время строго воздерживающийся от спиртного и ведущий размеренную жизнь, вдруг срывается и уходит в запой, так и Тезкин, прошагавший свой отрезок пути, слетел со всех катушек, и им овладели его вечная безалаберность и хроническая непригодность к серьезному труду.

В ту весну он снова ощутил приближение тоски -- верной спутницы и предвестницы всех своих перемен. Все, точно в одночасье, ему обрыдло, включая университет, снова в который раз захотелось куда-нибудь уехать, не стало сил ходить на занятия и думать о сессии, вопросы метафизики окончательно взяли верх над физикой, и он понял, что до конца университета не дотянет.

В тот день, когда ему исполнилось двадцать три года и по обыкновению посетили мысли о будущности и полезности своего существования в этом мире. Александр забрал документы и послал запрос в Гидрометцентр с тем, чтобы его отправили на какую-нибудь метеостанцию.

Ответ он получил через месяц. По странному совпадению это произошло как раз в те дни, когда взорвался Чернобыль, и катастрофа, явившая собою начало распада и переход в другое состояние всей российской жизни, стала одновременно и переменой в его собственной судьбе. Он, быть может, не обратил бы на это внимания, когда бы места, о которых довольно скупо сообщали, не были знакомы ему воочию, и вдруг вспомнились ему голоса божьих странниц, их мрачные предсказания, и печаль объяла тез-кинское сердце. И печаль эта оказалась не единственной.

Друзья устроили ему грандиозные проводы в Купавне. Все было, как тогда, когда только начиналась и была ничем не омрачена их юная дружба, все воскресло, и почудилось ему даже, что незачем уезжать. Хотелось крикнуть, напившись пьяным: "Друзья мои! Все вы так прекрасны, и я I вас так люблю. Заклинаю вас чем угодно: не продавайте душу дьяволу -- \| он купленного не возвращает".

Но они могли сойтись теперь вместе лишь на мгновение, а с утра снова разбрестись по своим делам, и ясно было, что воротить прошлое уже нельзя.

Однако как ни огорчили Тезкина эти похмельные и невеселые проводы, еще горше оказалось прощание с Катериной. Она пришла за три дня до его отъезда. Дома никого не было, они сидели на кухне, пили чай, и Тез-кин не мог ничего понять. Он не узнавал, а вернее, только теперь стал узнавать свою возлюбленную -- ту Козетту, что шла с ним когда-то по Рождественскому бульвару, водила в церковь и ждала в убогой теплостановской квартирке, Козетту. что приехала к нему в армию. Куда-то делись вся ее рассеянность и отстраненность, она была снова беззащитна и нежна, и он только боялся ее вспугнуть, боялся, что ее нежность сейчас исчезнет, она встанет и скажет, что ей пора.

Он глядел на нее глазами влюбленного семнадцатилетнего мальчика и мысленно заклинал: "Не уходи, только не уходи, ну побудь со мной хоть еще полчаса". Было уже совсем поздно, гул города, шумной Автозаводской улицы, стих, в наступившей тишине слышно было, как за домами и гаражами гудит окружная железная дорога, и глаза Козетты становились все теплее. Они сделались совсем шальными и юными, но Тезкин все еще не смел поверить в эту неслыханную милость.

Настенные часы на кухне ясно и звучно возвестили о полуночи, и Ко-зетта, чуть-чуть покраснев, как много лет (казалось, всю жизнь) назад, проговорила:

-- Сашенька, не заставляй меня саму вести тебя в спальню. И, не дав ему опомниться, перебивая собственное смущение, прибавила:

-- Ты иди первый и жди меня.

Он лежал на кровати в полной темноте, слышал, как льется в ванной ^вода, и даже не решался ни о чем подумать. За окошком виднелась громада Тюфилевских бань, в гулкой квартире было тепло и тихо, но он дрожал от озноба.

-- Где ты? -- позвала она.