Лох

Друзья устроили ему грандиозные проводы в Купавне. Все было, как тогда, когда только начиналась и была ничем не омрачена их юная дружба, все воскресло, и почудилось ему даже, что незачем уезжать. Хотелось крикнуть, напившись пьяным: «Друзья мои! Все вы так прекрасны, и я вас так люблю. Заклинаю вас чем угодно: не продавайте душу дьяволу — он купленного не возвращает.».

Но они могли сойтись теперь вместе лишь на мгновение, а с утра снова разбрестись по своим делам, и ясно было, что воротить прошлое уже нельзя.

Однако как ни огорчили Тезкина эти похмельные и невеселые проводы, еще горше оказалось прощание с Катериной. Она пришла за три дня до его отъезда. Дома никого не было, они сидели на кухне, пили чай, и Тезкин не мог ничего понять. Он не узнавал, а вернее, только теперь стал узнавать свою возлюбленную — ту Козетту, что шла с ним когда-то по Рождественскому бульвару, водила в церковь и ждала в убогой теплостановской квартирке, Козетту. что приехала к нему в армию. Куда-то делись вся ее рассеянность и отстраненность, она была снова беззащитна и нежна, и он только боялся ее вспугнуть, боялся, что ее нежность сейчас исчезнет, она встанет и скажет, что ей пора.

Он глядел на нее глазами влюбленного семнадцатилетнего мальчика и мысленно заклинал: «Не уходи, только не уходи, ну побудь со мной хоть еще полчаса». Было уже совсем поздно, гул города, шумной Автозаводской улицы, стих, в наступившей тишине слышно было, как за домами и гаражами гудит окружная железная дорога, и глаза Козетты становились все теплее. Они сделались совсем шальными и юными, но Тезкин все еще не смел поверить в эту неслыханную милость.

Настенные часы на кухне ясно и звучно возвестили о полуночи, и Козетта, чуть-чуть покраснев, как много лет (казалось, всю жизнь) назад, проговорила:

— Сашенька, не заставляй меня саму вести тебя в спальню. И, не дав ему опомниться, перебивая собственное смущение, прибавила:

— Ты иди первый и жди меня.

Он лежал на кровати в полной темноте, слышал, как льется в ванной вода, и даже не решался ни о чем подумать. За окошком виднелась громада Тюфилевских бань, в гулкой квартире было тепло и тихо, но он дрожал от озноба.

— Где ты? — позвала она.

— Здесь, — ответил он хрипло.

Она подошла к кровати, легла рядом, обняла его и шепнула:

— Подожди чуть-чуть, давай полежим просто. Я так когда-то об этом мечтала… А теперь включи свет — я хочу, чтобы ты меня видел.

— Ты так красива. Боже мой. Я даже боюсь до тебя дотронуться.

— Не бойся, — проговорила она, и ему показалось на миг, что им снова ему восемнадцать, ей девятнадцать лет и он через три дня уходит в армию, а все последовавшее рухнуло в небытие, исчезло, стерлось или было им кем-то в эту ночь прощено.

Но потом, когда недолгая майская ночь ушла на запад, Тезкин ощутил такое отчаяние, какого никогда прежде не испытывал. Ах, если бы это случилось не теперь, а пятью годами раньше, кто знает, может быть, тогда все повернулось бы и в его, и в ее жизни иначе. От этой мысли, от того, что понял он в эту минуту, что любит эту женщину, любил всю жизнь и будет любить всегда и она любит его, а ее замужество и его многочисленные романы суть нелепость и глупость смеющейся над ними судьбы, у Тезкина потемнело в глазах.

— Хочешь, я останусь?

— Нет, Саша, ты поезжай, — сказала она ровно. — Я к тебе только потому и пришла, что ты уезжаешь.

— Господи, зачем ты это сделала? Ты ведь не любишь его.

— Не люблю, — ответила она, — так не люблю, что иногда кажется, с ума от этой нелюбви сойду.

И от этих слов стало Тезкину еще дурнее.

— Почему ты меня не дождалась. Катя?

— Так уж случилось, — сказала она, глядя на него ясным взглядом, — и я буду с этим человеком до тех пор, пока он сам от меня не откажется. Ты уезжай — не судьба нам жить в одном городе. Как раньше, не получится, а как сегодня — я не смогу.

— А если он откажется? — произнес Тезкин мучительно.

— Ты об этом не узнаешь.

Она сидела печальная на краю кровати, ее светлые, тяжелые волосы спадали на плечи, доставая кончиками до груди, и она наматывала их на палец, уже немного отрешенная и очень усталая. И Тезкин вдруг почувствовал одновременно жалость к ней и вину: как бы страшно ни было теперь ему оставаться одному в этой комнате, где пока еще есть она, каково будет возвращаться домой ей?

— Почему мы так несчастны? За что нам это? — проговорил он, точно сам к себе обращаясь.

— Не валяй дурака, — ответила она, вставая и снова превращаясь в светскую даму. — Сделанного не воротишь. И потом кто тебе сказал, что мы должны быть обязательно счастливы?

Часть третья

1