Лондон по Джонсону. О людях, которые сделали город, который сделал мир

Такие высказывания уподобляют Джонсона тем яппи-монстрам 1980-х, которые похвалялись тем, что потребление шампанского экономически необходимо, и шуршали банкнотами перед носом нищего. На самом деле он совершенно не был бессердечным. Сам он не дружил с деньгами, он как-то спрятал пять гиней и потерял их. Его арестовывали за долги, и все-таки, по словам его приятельницы Хестер Трейл, «он любил бедных больше, чем кто-либо, кого я знала».

Он был настолько щедр, что часто раздавал все свое серебро по дороге от дома до таверны Mitre, где он обедал. Его письма полны ходатайств за несчастных, например за парализованного художника, которому он помог найти место в больнице. О своих близких и родных он заботился с любовью и преданностью.

Одной из обитательниц его странного зверинца на Боулт-Корт была старая слепая поэтесса по имени миссис Уильямс, о которой говорили, что у нее отвратительные манеры за столом, но Джонсон брал ее с собой в модные дома Лондона. А самым любимым у него был Фрэнк Барбер, его черный слуга, для которого Джонсон чрезвычайно много сделал. Он забрал его с флота. Он занимался его образованием и обращался с ним как со своим подопечным, и Фрэнк Барбер стал основным бенефициаром в завещании Джонсона.

Его инстинктивный гуманистический антирасизм заставил его на встрече ученых Оксфорда поднять бокал и поразить всех тостом: «За очередное восстание негров Вест-Индии». Босуэлл из партии вигов приводил скользкие аргументы в пользу сохранения рабства. А Джонсон, тори, защитник слабых, видел зло рабства и лицемерие вигов.

«Как это может быть, что громче всех о свободе кричат погонщики негров? — спрашивал он. — Невозможно представить себе, что люди изначально не были равны», — продолжал он, и эта его мысль не противоречит его убеждениям.

Джонсон верил, что подчиненность и неравенство неизбежны и в некотором смысле желательны, но мысль, что все человеческие существа равны в чувстве собственного достоинства, никак этому не противоречит. Если нужны еще какие-то доказательства благородства его характера, я приведу случай, когда он гостил в одном доме в Уэльсе и садовник поймал зайца на картофельных грядках и принес его, чтобы зажарить на ужин.

Джонсон попросил разрешения подержать зайца, а сам бросил перепуганное животное в раскрытое окно и крикнул ему, чтоб удирал отсюда. Или я мог бы вспомнить, как он обращался со своим котом, Ходжем, для которого он сам выходил и покупал устриц. При внешней ярой интеллектуальной нетерпимости на самом деле он был ужасным добряком.

Поэтому, когда он расхаживал по комнате и обдумывал, помогать ли и как подделавшему чек церковнику, можно представить себе, что им двигало обыкновенное сострадание, сострадание, возможно, усиленное парой эпизодов из его собственной жизни. Жизнь Уильяма Додда была поставлена на карту, потому что у него возник конфликт с графом Честерфилдом — его бывшим учеником, который донес на него и не простил ему проступка. А этот граф Честерфилд был сыном того знаменитого графа Честерфилда, с которым Джонсон ввязался — за четверть века до этого — в одну из самых ярких перебранок в истории английской литературы.

Когда Джонсон, у которого было туго с деньгами, искал патронов для финансирования своего словаря, он обратился к графу Честерфилду, знаменитому дипломату, политику, литератору и суперучтивому теоретику этикета. Набравшись храбрости, Джонсон появился у Честерфилда, но по какой-то причине его заставили ждать в дальней комнате, и после долгого ожидания он ушел с пустыми руками и в очень плохом настроении.

Семью годами позже словарь был готов. Опус Джонсона стал привлекать общественное внимание, и тогда, с опозданием, граф Честерфилд написал несколько заметок, где говорил о том, как замечательно хорош, по его мнению, этот словарь.

Джонсон немедленно ответил письмом, выдержанным в самых уничижительных тонах. «Разве не настоящий патрон тот, милорд, кто безразлично смотрит, как человек борется за жизнь в воде, а когда он достигает берега, навязывает ему помощь? То внимание, которое вы соблаговолили оказать моим трудам, было бы благородным, если бы пришло вовремя, но оно задержалось и теперь безразлично мне и не радует меня, теперь я одинок и не могу разделить его, теперь я известен и не нуждаюсь в нем».

Честерфилда очень позабавили эти упреки, и он держал это письмо на столе и давал почитать гостям, но мы можем допустить, что сочувствие Джонсона к Додду родилось от самой мысли, что еще один человек по имени Честерфилд — сын его старинного врага — должен теперь сыграть роль в отправке бедняги Додда на виселицу.

И еще одно воспоминание мог породить случай с Доддом. Почти за сорок лет до этого младший брат Джонсона, Натаниэл, запутался в долгах и умер в Сомерсете при печальных обстоятельствах. Говорили о самоубийстве, о подлоге… и, кто знает, может быть, мысль об отчаянии, которое пережил младший брат, подвигнула Джонсона на действие. Он обратил свое перо на помощь Додду, да еще и с почти маниакальным рвением.