«Лонгхольмский сиделец» и другие…

Бесцеремонность, с какой моряк его облапил, внутренне возмутила Алексея, но, увидев вблизи искренне восхищенный и в то же время печальный взгляд больших добрых глаз Чиркова, он отбросил все свои внутренние переживания и, в свою очередь, что было сил сдавил пропахшего морем нового друга.

На эсминце штаб-ротмистра принимали как самого дорогого гостя. Вся команда выстроилась по правому борту корабля, и при его появлении матросы трижды прокричали «ура».

– Спасибо, братцы, за дружеский прием, – только и мог промолвить Алексей.

«Никто не поверит мне на слово, если кому скажу, что меня, простого армейского офицера, с таким восторгом и благожелательством принимали на одном из лучших кораблей Балтийского флота», – думал он, направляясь в сопровождении восторженно смотрящих на него морских офицеров в кают-кампанию.

Через сутки, уже сойдя с теплохода в грязновато-сером пропахшем рыбой и соляркой морском порту Стокгольма, Алексей еще раз, как светлую рождественскую сказку, вспомнил блестящий чистотой и порядком эсминец, белые кители офицеров и форменки матросов, их доброжелательные улыбки и искреннюю горечь при прощании и подумал: «Слишком многое роднит русских людей, независимо от того, нижний чин это или офицер – все они на корабле, как братья, чего не скажешь о той же финско-шведской команде „Андромеды“. Матросы теплохода за короткое время в пути успели подраться, не поделив что-то, и потом все время подозрительно, словно ищейки, присматривались к пассажирам, явно отыскивая среди них врагов…»

И это предчувствие его не обмануло.

После того как жандарм, окинув презрительным взглядом паспорт с его новой финской фамилией, процедил сквозь зубы «Ваш-гуд», и Алексей, подхватив свой небольшой саквояж, направился к выходу из порта, он вдруг затылком почувствовал чей-то недоброжелательный, колючий взгляд. Помня наставления подполковника, Свиньин, не оборачиваясь, медленно проследовал к портовым воротам, но, не доходя до них, резко повернул к стоянке извозчиков и, вскочив на пролетку, приказал вознице:

– Гони к Гранд-отелю! Получишь полкроны, если прокатишь с ветерком.

– Яволь! – отозвался понятливый малый, по-молодецки гикнул и огрел своего задремавшего одра длинным кнутом.

От такого обращения лошадь с места понесла в галоп, разбрызгивая колесами не просыхающую от частых оттепелей грязь.

Краем глаза Свиньин заметил, как заметался по портовой площади подозрительный тип, укутанный в серый плащ, разыскивая свободную пролетку.

Следуя наставлениям Воеводина, Алексей еще и еще раз прокрутил в мозгу последние минуты перед высадкой с теплохода, пытаясь найти причину, вызвавшую интерес к нему местной охранки. Ведь он все делал так, как учил Иван Константинович. Еще на эсминце переоделся в гражданское платье и, пользуясь темнотой, беспрепятственно добрался до порта, потом взял билет на пароход и два часа ждал посадки. На «Андромеде» старался из каюты не выходить. Единственно, что вызывало у него досаду на себя, то это его невыдержанность. Увидев, как в узком коридоре каютной палубы трое шведских моряков избивают матерящегося по-русски матроса, он прикрикнул на них. Все четверо, забыв о вражде, сразу же ретировались, словно их и не было. Потом этого спасенного им матроса с фингалом под глазом Алексей мельком увидел в порту. Тот разговаривал с каким-то незнакомцем, похожим на грузчика.

«Неужели матрос, которого я спас от побоев, не кто иной, как агент шведской полиции, которому поставлена задача наблюдать за соотечественниками? – озарила штаб-ротмистра Свиньина догадка. – А ведь Воеводин предупреждал меня, что больше всего на чужбине надо опасаться именно соотечественников…»

Мерно постукивающие по брусчатке набережной колеса постепенно успокаивали зачастившее от волнения и неприятных мыслей сердце, и вскоре, забыв обо всем на свете, Алексей с любопытством созерцал старинные, с покатыми крышами каменные дома, среди которых блистательным вкраплением неожиданно предстал темно-серой гранитной громадой королевский дворец. Перескочив через два коротеньких моста, под которыми рыбаки ловили в ледяной воде рыбешку, коляска, забрызгав грязью тянущееся слева здание риксдага, примчалась к величественным сводам оперы, подле которой, словно неприступная скала, возвышался памятник королю Карлу XII. Позеленевшая от времени фигура держала в правой руке шпагу, опущенную к земле, а левая его длань указывала перстом на Восток.