Лопе де Вега

Два события, имевшие очень важные последствия, предоставили Лопе случай продлить свое пребывание в Мадриде, в этом опустевшем, обезлюдевшем городе, где он, однако же, не прекращал бывать. Эти события подтолкнули его подумать о том, чтобы сделать этот город местом своего постоянного пребывания. Эти события совпали с происшествием, которое потрясло его до глубины души: с исчезновением Микаэлы де Лухан, исчезновением загадочным, внезапным и необъяснимым. Таинственность, окружавшая ее исчезновение, была столь же непроницаемо темна, сколь ослепительно было ее вторжение в жизнь поэта. Еще более необъяснимым было молчание Лопе по сему поводу. Да, он хранил молчание, он, человек, в таком изобилии «населивший» свои произведения образами своей возлюбленной, он, столь тесно связывавший свою реальную жизнь и свою поэзию! Как мог он нигде не оставить никаких следов, напоминающих об этом происшествии! Но нет, не существует ни одного стихотворения, в котором бы говорилось о конце любви или отъезде, нигде нет и тени горького сарказма, свидетельствующего о разрыве, нет и исполненной горем элегии, где оплакивалась бы внезапная смерть. Ничего, кроме разве лишь одного сонета, опубликованного тридцать лет спустя, в 1634 году, незадолго до смерти самого Лопе, в котором дан набросок портрета прекрасной покойницы, со смертью которой «искусство притворства» лишилось всякого правдоподобия, убедительности и достоверности. Она, по словам Лопе, была сообщницей поэта в создании его видений, она умела воссоздать образ жизни и заставить усомниться в истинности образа смерти:

Она умела изображать столь верно своих героинь,

Что, когда она умерла, все едваМогли поверить рыданиям,Вызванным сей утратой.

Она умела столь превосходно играть роли в жизни,Что, когда она умерла, невозможно было поверить,

Что смерть ее — не актерская игра.

Но кто может удостоверить, что в актрисе, о которой идет речь в этом сонете, следует узнать Микаэлу де Лухан, Лусинду, ибо имя ее ни разу не названо?

Единственным, так сказать, «ощутимым» свидетельством союза Лопе и Микаэлы кроме свидетельства о крещении Лопе Феликса, акта, узаконившего официально «плод их любви», был лаконичный росчерк в виде двух начальных букв ее имени и фамилии, которые Лопе в последний раз поставил перед своей подписью в официальном документе, касающемся его пьесы «Битва чести» и датированном 1608 годом. Известно также, что пять лет спустя Лопе, похоронив свою законную жену донью Хуану де Гуардо, взял под свой кров Марселу и Лопито, двух младших детей Микаэлы де Лухан. Некоторые исследователи утверждали, что она была жива вплоть до этого времени, основываясь на одном документе городского управления (муниципалитета) Толедо, в котором говорилось о возможном проживании этой дамы в одном из домов квартала Сан-Лоренцо и о существовании у нее служанки, рабыни-мулатки по имени Эльвира.

Но мы должны признать, что документ этот — очень ненадежный и недостаточный источник сведений. Что же все-таки случилось? Необъяснимый скоропалительный отъезд? Резкий разрыв отношений под влиянием разрушительного времени? Отныне и впредь имя Микаэлы де Лухан неразрывно связано с тайной, но не с небытием. Она как вихрь ворвалась в поэтическую речь Лопе и незаметно, неуловимо переступила порог молчания.

Она оставила о себе впечатление как о женщине, обладавшей несомненным и неизменным очарованием. Лет десять спустя, когда в жизни Лопе произойдет столько удивительных событий, он позволит проскользнуть сначала в переписке, а затем и в некоторых произведениях, в частности в «Доротее», намекам на тот счастливый период его жизни, который он провел в Севилье вместе с Микаэлой де Лухан. Он опишет его как волшебное видение, как чудесный сон, он будет вспоминать об «ослепительном свете», о сиянии, что с утра озаряло «ту кристально чистую воду, по которой он плыл в своей лодке, наслаждаясь прохладой, сохранявшейся благодаря склоненным над водой ветвям апельсиновых деревьев, образовавших некие подобия арок, от которых исходил нежный аромат цветов». Эти воспоминания впоследствии превратились в часто возникавший в его поэзии образ, пронизывавший его творчество как счастливый сон, и к этому образу потом присовокуплялись воспоминания о новых увлечениях и глубоких чувствах: