Лосев

Чувство приближающихся каких-то невиданных событий охватывает Лосевых в конце 20-х годов, а казалось бы, как хорошо, книги выходят одна за другой. Но уже давно вспоминает Валентина Михайловна слова своего брата о монастырском житии. Ищет ответа у батюшек, ученых и неученых монахов, читая «Добротолюбие», преподобного Нила Сорского, Четьи-Минеи, труды владыки Игнатия Брянчанинова и Феофана Затворника, о. С. Булгакова, К. Леонтьева, Вл. Соловьева…

Поиски монастыря не мешают мыслям Валентины Михайловны о высоком предназначении брака. Есть замечательная запись в дневнике Валентины Михайловны от 21 января 1926 года: «Только от о. Алексея я слышала родственные слова о браке. Схимонах, но ведь около 30 лет прожил с женой». Запомнились его слова о том, «как два родных человека смотрят друг другу в глаза, соединяется душа с душой».[148] «Великая правда в браке», – заключает Валентина Михайловна.

Никакое чтение, никакие молитвы помочь не могут в годы церковных гонений. Девочкой мечтала Валентина Михайловна о том, чтобы ее преследовали и мучили, как первых христиан. Теперь на опыте церкви Лосевы подготавливаются к собственным мучениям. Тем дороже своя родная «верхушка», антресоли в родительской квартире, своя родная келейка.

4 октября 1928 года Валентина Михайловна записывает: «Тихо, светло, горит лампада, чуть пахнет ладаном, стоят иконы Павлика Голубцова (в дальнейшем архиепископ Сергий, иконописец, друг живописца П. Д. Корина. – А. Т.-Г.).[149]

На окне у меня чисто, бело, тянется к потолку дикий виноград зеленью свежею по белой раме окна. Вся тут родная наша верхушка. Ясочка, радость моя светлая, тихо, глубоко, хорошо как вместе. Благостно и тишина, образ будущего века. И кажется, что все это на том уже свете». Запись сделана в день памяти святого Дм. Ростовского. На этой записи кончается дневник.

Слишком хорошо было в тишине и благости родной «верхушки» с иконами и книгами. Вокруг идут аресты, на улицах (на Арбате, совсем рядом) «ощущение первых христиан среди капищ». «Жутко, что может не хватить сил перед стихией сатанинской, сойдешь с ума или отупеешь. Не такие люди сдаются и побеждаются. Говорят, о. Павел после этого весь разбит» – вот какую запись в этот же день делает Валентина Михайловна, и кажется ей, что предстоит мученичество, как в древние времена. «Замучают за исповедание Христа. И только хочется, чтобы уж скорее, а главное, чтобы дал Бог силы перенести с мужеством, не отречься при всем ужасе мук и умереть во Христе». Лосевы понимали, что им не жить «церковно-свободно при этой власти». «Надо уходить в пустыню самим или „идти на подвиг исповедничества“» (тогда же).

Лосевы готовы идти и в монастырь, а на подвиг исповедничества они уже пошли. Что означают книги Лосева 1927–1930 годов, как не вызов властям, как не попытку жить и мыслить свободно, пусть выраженную трудно, философским языком, нарочито сложным, но «мудрому достаточно», он поймет, а там и растолкует не слишком мудрым.

К монастырю уже готовятся давно, хотя где теперь монастырь – всех разгоняют, все закрывают, даже вслух опасно говорить, упоминают в разговоре некое условное словечко «хутор», а подразумевают монастырь. Брак, который может быть препятствием для ухода от мира, не страшит. Можно и в браке жить безгрешно, не плотски, духовно. Еще в 1925 году назревают события новой жизни. Думали так: А. Ф. уйдет в монастырь, Валентина Михайловна – в монашки (Дневник, 26/XII—1925). Даже наука отступает на далекий план: «Ведь все равно через несколько лет неизбежно в монастырь прийти» (31/I—1926). Когда А. Ф. однажды сказал о. Давиду, что надо бросить науку, тот ему мудро отвечал: «Ты не науку брось, а страсти свои брось» (см. письмо 9/III—1932).

Так же и Валентине Михайловне он указывал, что на одни чувства «полагаться нельзя». Без рассуждения нельзя спасаться. «Если рассуждения нет – не удержишься» (12/I—1926). И уход от мира тоже требует разумного обдумывания. Вот ведь Валентине Михайловне в монастырь одной трудно идти. Она признается: «Не могу быть я одна в монастыре без Ясочки» (8/XI—1927). И утешает себя: «А. Ф. все определит. За ним, – пишет Валентина Михайловна, – я пошла бы на что угодно и даже, может быть, дала обет» (12/I—1926).