Лошадь над городом

— Что тут происходит, вы можете мне объяснить? — с резкостью, рожденной в борьбе на водных регатах, грозно спросила она. — Что это тут у вас на столе?

— Двигатель, — не понимая, чем директор рассержена, радостно объяснил Костя. — Понимаете, больно кирпич удачный попался, дырки сверлить трудно, но жар хорошо держит. Не крошится и не горит.

Не зная, что добавить еще, он тронул ключ зажигания, и комнату опять наполнил неторопливый, почти неслышный стук работающего мотора.

К полудню слухи об изобретенной им удивительной машине заполнили институт.

Машина... Уважительное, почти благоговейное отношение сложилось у русского человека к этому слову. Никто не знает, какой ученый немец или просоленный морскими ветрами английский мореход завез его к нам. Но подхватил его быстрый разумом мужик, запомнил, переделав затем в чудовищную «махину» и в ироническую «махинацию». А уж полюбив однажды, стал присваивать его самым главным, определяющим век снарядам. Так на памяти наших дедов просто «машиною» называли и машину паровую, и машину швейную. Из помогающих нам передвигаться устройств чести быть «машиною» сперва удостоился велосипед, затем автомобиль, наконец самолет, а теперь смотришь выступление по телевидению космонавта и ждешь: как назовет он ракету, которая подняла его в заоблачные выси над землей? Ага, вот и назвал: «хорошая машина»...

Что же касается собственно механического сердца, которое приводит в движение и швейную хитрость, и автомобиль, и ракету, то чтобы не мусолить зря полюбившееся ему слово, народ изобрел еще «двигатель». Оно, в отличие от плотной иноземной «машины», которая кажется словом, от века существующим в нашем языке, и пожиже, и поиностраннее, что ли. Нет к нему такой любви. Да в последнее время еще появилось рядом с ним уж и вовсе непристойное «движитель», и не дай бог перепутать их. Винт, мол, или весло — это одно, а то, что толкает или крутит их, — совсем другое.

Двигатель, который изобрел за время ночных, бессонных часов Костя Кулибин, был именно двигателем, сжигался в нем обыкновенный бензин, а искру давала не менее обыкновенная бобина. Да, да, ничем особенным не отличался он от того мотора, что стоит в развале передних колес под капотом у «Жигулей» или «Волги», ничем, кроме... Так, пустяк, сделан из глины! Из той самой, что шла на изготовление красных кирпичей, которыми славился в былые века Паратов. Веками стояли сложенные из этого кирпича церкви и церквушки, не властны были над ними ни дожди, ни годы. Каленый, звонкий при ударе, не раскисающий в воде, не боящийся ни ударов, ни тысячепудовой тяжести. Делали его из глины заброшенных ныне карьеров по берегам великой реки. Нехотя, скупо отдавала река свое богатство, и, когда, сорвавшись с лопаты, падал в реку липкий глиняный ком, красная струйка, как жертвенная кровь, вспыхивала, вытягивалась по течению.

Тарахтит, щелкает соловьем мотор-дитя, моторчик, вертится, поет вал с насаженной на конце его крылаткой. Проработал час-другой, нагрелся почти до красного каления, но не вздохнул, не захлебнулся, не потребовал ни стуком, ни хрипом ни воды, ни масляной смазки. А все оттого, что — каменный!

— Странные бесплотные фигуры замечены снова, — доложил дежурный. — Из Паратова сообщили, что видели человека в одежде семнадцатого века. С саблей у пояса. Около Щучьего озера снова замечен молодой человек. Случаев взломов, хищений и мелкого хулиганства нет.

Дежурный по отделу заканчивал утренний доклад торопливо, словно приберегая сообщение о самом главном напоследок.

— А что еще? — ласково спросил Пухов, видя, что пальцы дежурного уже мнут извлеченный из папки сложенный вчетверо листок почтовой бумаги.

— Вот, — с видимым облегчением произнес дежурный и, взмахнув листком, ловко положил его на стол. — Записка. Опущена вчера в почтовый ящик погибшей Зульфии Степняк.

— Вот как? Интересно!

Павел Илларионович взял листок. Поверхность его пересекали косые, нетерпеливые буквы. «Согласен. Встретимся у Щучьего. У меня в руках будет газета. Обоим быть в серых шляпах».

— Почерк установили, — сказал дежурный. — Записку писал пенсионер Лиманский.

— Ай, ай, ай! — с удовольствием произнес Пухов, вспомнив письмо, которое он когда-то видел на серванте у Зульфии. — И верно он. Ведь надо же! На вид такой скромный старичок, а посылает письма женщинам, да еще покойным. Впрочем, ключ от почтового ящика может быть у кого угодно. Зашевелились, решили вылезти из щелей. Вот только газета мне не нравится.

И покопавшись в деревянном бокале, Павел Илларионович выбрал шариковую ручку, проверил, совпадают ли цвета пасты, и, тщательно зачеркнув «газета», аккуратно, подделываясь под почерк автора, написал поверх слово «зонт».

— Именно «зонт», — с удовлетворением сказал он, возвращая листок. — Записку опять в ящик.

Странным, просто-таки загадочным показалось все это дежурному: газета — это, конечно, сигнал, видный издалека, но почему теперь «зонт»? Лето, никто зонтов не носит. Как можно решать за неизвестного автора? Чем так доволен Пухов?