Лоуни

Павел повелел, чтобы сосед возлюбил соседа, и отец Уилфрид сам придерживался этого повеления, но только в том мире, который сам создал в Сент-Джуд. Тех, из другого мира, не волновало, любил он их или нет, радовался с ними, печалился или сострадал им. Павел предупреждал об опасности суда над другими — только Бог способен судить, — но тех, в другом мире, следует выставлять на всеобщее обозрение за их деяния. И отец Уилфрид чувствовал себя вправе судить их; они облегчили ему эту задачу. Что бы ни говорил Павел, его грехи — такие, какие они есть, — не те, что их грехи. Целиком и полностью из глубоких пучин выросли их грехи.

Отец Уилфрид не бросал ребенка умирать в собственных нечистотах, как это сделала не так давно мать в одном из многоэтажных домов на окраине. Он никогда не наливал бензин в почтовый ящик пенсионера, чтобы потом бросить туда спичку с целью позабавиться. Он никогда не вываливался в четыре часа утра из дома терпимости. Он никогда ничего не украл, ничего не разрушал. И никто из его паствы такого не делал. Он никогда не вожделел чего-то или кого-то, как это принято в другом мире, где поощряют всякую мерзость.

Отец Уилфрид знал, что такие люди подумали бы о его отношениях с мисс Банс. Что она не может быть его экономкой, без того чтобы не быть его любовницей. Невозможно, чтобы он не испытывал плотского желания по отношению к девушке, ведь она настолько моложе его и готова исполнять любые его желания. Он любил ее, да, но не в том смысле, в каком другие это понимают. Ведь для них любовь неотделима от соития.

Послание к Галатам, к Эфесянам… Петр и Иоанн… Отец Уилфрид мог бы выбрать оружие из обширного арсенала, чтобы защититься и показать окружающим, что возможен на самом деле акт преданности, чтобы выразить любовь Господа тем, чтобы любить брата или сестру во Христе.

Мисс Банс самая набожная девушка из всех, кого он знал. Луч света в его доме. Внешний мир не испортил ее, и она была доказательством того, что отец Уилфрид сумел разграничить эти два мира.

На самом деле все его прихожане заслуживали того же, что получала мисс Банс. Чувствовать себя иными — любимыми, направляемыми и оцененными по достоинству. В этом была их награда за то, что мир требовал за них выкуп в виде права на аморальные поступки тогда, когда ему того захочется.

Люди говорили об обществе вседозволенности, но, как отцу Уилфриду было известно, дозволение — это то, о чем просят. А это было другое — посягательство, вот что это такое. Людей принуждали подчиниться морали, которая была противоположна их собственной. Отец Уилфрид прожил долгую жизнь и видел, как деградирует мир. С каждым годом, кажется, люди все больше делаются похожи на детей с их бесконечными капризами.

Да и сами дети меняются. Молодежи присуще естественное бунтарство, так было еще во времена Моисея, но, похоже, к этому прибавилось кое-что еще — безбоязненность. Или нет, скорее отчужденность. Отец Уилфрид заметил это по детворе, которую он застал однажды вечером у церкви, когда мальчишки колотили по могильным плитам кирпичами, выламывая их из церковной ограды, с совершенно пустыми глазами. Сорванцы посмотрели на него так, как будто он на самом деле не существовал. А ведь им было не больше восьми лет от роду.

И это не панические страхи стареющего священника. Это подлинное ощущение, что добродетель и простое смирение — ибо кто в наши дни покорен перед Господом? — вырваны из людских сердец. Он один, кажется, заметил то постепенное сползание во всеобщую греховность, что позволило тому, другому миру занять место исключительное и постоянное. Не было больше того мрака, который нельзя было бы изучить или выставить напоказ.

Всего несколько недель назад он видел, как все люди выходили из «Керзона» в полночь после какого-то фильма ужасов. Зрителей не смутили ни отбойные молотки, применяемые при пытках, ни наркотики. Они смеялись. Девушки держали руки в задних карманах мужчин.

В ту же ночь под мостом Ватерлоо насмерть забили бездомную женщину. И хотя эти два события не были связаны, отец Уилфрид был уверен, что они произросли из одной и той же ямы, образовавшейся на месте рухнувшей стены между больным воображением и реальным миром.

Именно против этого ядовитого зелья его прихожане и защитились в Сент-Джуд и смогли, как ни парадоксально, пользоваться теми же самыми свободами, которые провозглашают для себя те, другие люди, — свободами, которые стали предметом досужих разговоров как якобы результат тысячелетий общественного формирования. В Сент-Джуд люди могли мыслить свободно, они могли свободно исследовать смысл любви и счастья, в отличие от тех, других, для которых счастье состояло в накоплении предметов, удовлетворяющих самые примитивные потребности.